Одно к одному. Сегодня Джон приводит новую аспирантку, а я топчусь на переходе, опаздываю.

Он вспомнил, как с трудом провалился в сон под утро, совсем спать перестал, как узнал, что в их лабу подкинули ставку для русской, и она появится со дня на день. Подкинул сам декан Маркес Кинассис.

Конечно, Джон его любимый ученик Маркеса, но с чего вдруг такая щедрость? А Джону что? Халявные рабочие руки. Но если руки кривые, а человечек так себе, тогда катастрофа для нашей маленькой лабы.

Эрик свернул с Первой авеню в переулок между высотками госпиталей «Рифа» – тупичок упирался в огромный морг, а за ним укрылось старинное здание «Белим». Эрик задрал голову и взглянул на окна родной лабы под самой крышей. Все годы аспирантуры, как только он огибал морг и входил в тень колоннады портика, ухватывал ладонью чугун перил и ставил ногу на трещину первой ступени, его охватывал озноб.

С чего? Ну да, этой «дурке», психиатрической клинике, лет двести, и дела страшные творили там с пациентами. Такой была вся медицина до Нюрнберга – не требовалось разрешений для опытов над душевнобольными.

Шеф, любимый ученик Кинассиса, хапнул под свой стартап весь верхний этаж, а клиника нынче ужалась до первого. Последний год доживает.

Может, дождь, может, какашки собачьи, может, ожила подростковая астма, но Эрик учуял вдруг, как ненавистен госпиталям «Рифа» обшарпанный этот особнячок – вот поднимет небоскреб бетонную пяту и размозжит старую больничку, как таракана. Что за хрень в голову лезет?

Он вбежал в лобби – кивок белозубой улыбке охранника, мазок бейджика по коду лифта – вжал стертую «шесть» этажа, и замызганная кабина поползла вверх.

Как воспалены глаза, как противно подрагивает стенка лифта. Нет, не нужен нам кот в мешке, хоть бы и от самого Кинассиса! Открою Джону глаза – пусть новенькая покажет себя полной дурой! А что? Права не имею? Да я пять лет на эту лабу ломался! Ясно, наука не моё – жутко смотреть, как народ за гранты бьётся. Нейрохирургия надежна, престижна, да и ангел маме старость обеспечу.

Эрик вспомнил огненно-рыжие чашечки калифорнийских маков, заполняющие по весне китайский сад его мамы, и астма отпустила. Кабина дернулась и застряла. Черт! Динамик выхаркнул «ждите». Эрик прикрыл глаза.

Признайся, а может, не хочешь делить Джона ни с кем? Я стал нужен ему, как не был нужен никому и никогда.

Эрик навсегда запомнил поздний вечер пять лет назад, когда он скрючился над застывшим микротомом – лезвие занесено и свежий мозг розовеет в холоде физраствора, а он даже не может пошевелить пальцем и включить мотор. Шестой. Шестой крысенок за день, а результата нет, нейроны памяти в срезах гибнут. Никчемность. Стыд ел кожу, щеки чесались. Заглянул Джон Вейдер – спешил к последней электричке – его дом на правом берегу Гудзона, а машину, как многие ньюйоркцы, водить опасается, да и цена парковки на Манхеттене космическая.

– Джон, прости, не тяну, пора завязывать, мне достаточно, – Эрик как ком из горла откашлял.

– А мне нe достаточно.

Завлаб двинул ногой табурет и осел мешком в стальное седло. В тот вечер последняя электричка ушла без него.

Да, Джона надо спасать! Я его правая рука, и методику срезов мозга я наладил, и за наши с ним семь публикаций меня прозвали Печатным Станком. Это не Дрыщ, как в старшей школе. Ладно, заткнись, на Дрыща – запрет! Вновь ожгло, как тогда, когда он явился в класс после первого свидания с девушкой: крутой одеколон, настоящий мужчина, надвинулся, как свой к своей, а она брезгливо отвернулась и фыркнула чтобы все слышали: «Вонючка! Дрыщ!»

Кабина вновь поползла и остановилась на нужном этаже. Эрик ступил из лифта – хлыстом по ушам лязгнуло стальной дверью западни. Втянул родной запашок карболки – антисептик больниц прошлого века. Бросился по белесому линолеуму – как ни полируй мастикой, не истребить черные росчерки колесиков каталок прошлого – тормознул у кабинета «Профессор Д. Вейдер», приоткрыл дверь и ввинтился внутрь гибким телом.