Геймекер В. Слесарев
Глава 1
В тяжкий день, понедельник, Климентий Бурмистров был разбужен в 7 утра. Подал голос дверной звонок. Несмотря на свои 25, Клим определенных занятий не имел, любил поспать, благо спешить было некуда. Обычно он не вставал раньше 10, и никого не ждал.
Климентий нехотя поднялся и влез в домашние тапочки. Открыв дверь, он вздрогнул перегара, накатившего в лицо. В проеме стоял Валера Шнурок – алкаш из соседнего дома. По утрам, где только можно, он стрелял десятку – другую чтобы опохмелиться.
Бедняга страдал. Землистое лицо, покрытое недельной щетиной, опухло, мученические глаза неестественно выступали из орбит, и даже попытка движения ими вызывала у него приступы тошноты и головной боли.
Матюгальники, готовые сорваться с языка, застряли в устах Климентия – они все равно не дошли бы до несчастного. Несмотря на шапочное знакомство, и то, что этот недуг поражал Шнурка почти каждое утро, Климентий не мог не почувствовать сострадания. Как и с любым другим представителем мужского пола, с ним иногда тоже случались такого рода неприятности. К тому же, было очевидно, что вопреки скорби, уже не первый час томившей душу, Валерий проявил деликатность, уместную даже для выпускниц пансиона благородных девиц, дождавшись семи часов, прежде чем навязывать свое общество ни в чем неповинному комраду.
– На, – выдавил из себя страдалец. Привалившись к косяку, он протянул руку. В ней оказалась измятая газета с небольшим завернутым предметом.
Его движение вызвало беспокойство, словно перед Климентием стоял не знакомый, и, в общем-то, безобидный пьянчужка, способный лишь разбудить ни свет ни заря, да выклянчить сотню-другую, а возникший из темноты злодей с ножом, направленным в его эпигастрий.
Впрочем, для того, чтобы пошатнуться, были причины. Букет ароматов, исходивших от посетителя, оказался богаче, чем показалось вначале, и далеко не все из них были столь же благородны, как лосьон «Огуречный», жизнерадостные, полные утренней свежести нотки которого все же доминировали. Однако не только.
Судя по запаху, исходившему от доходяги, его неблагодарная печень, не оценив изысканности напитка, готовилась бежать от хозяина, а он из последних сил удерживал ее в своих недрах.
В обычное время Михалыч (как, несмотря на возраст, Климентия, звали приятели), ни за что бы не прикоснулся к тому, что побывало в руках Шнурка. Однако сегодня мучения нежданного гостя носили столь эпический характер, что отвергнуть движение его души было равносильно преступлению против человечности.
Клим брезгливо принял протянутый сверток, оказавшийся неожиданно тяжелым. В нем лежало распятие из медного сплава. На вид оно выглядело старинным.
Климентий считал себя не чуждым «изобразительным искусствам». В юности, в те времена, когда этот рынок еще оставался свободным и диким, он приторговывал антиквариатом вроде икон, монет и тому подобного старья. Помня об этом, друзья иногда таскали ему всякий хлам, найденный на чердаках и в кладовках.
С первого взгляда он определил – вещь, попавшая в его руки, достаточно серьезна. Хорошо, что Шнурок принес ее ему, а не в пункт приема цветмета, куда наведывался регулярно. Впрочем, он вряд ли бы вспомнил о Климе, если столь милое его сердцу заведение открывалось хотя бы на час раньше.
Подняв глаза, Климентий изобразил вопрос, хотя и начал понимать, в чем дело. Болезному нужно было опохмелиться. Срочно. Иначе жизнь его заканчивалась. Даже со стороны было видно, как демоны глумятся над его телом – долбят зубилом череп, тянут клещами селезенку, отвлекая его от привычных, мыслей о всеобщей несправедливости и язвах текущего режима.
Нужно отметить, что эти душевные раны будоражили Валеру столь глубоко, что если бы он мог передать родному правительству муки, обрушившиеся на его голову, он напряг бы все силы, явил гражданское мужество и не пил целую неделю, совершив самый невообразимый подвиг в своей жизни. Все это увидел Клим в одухотворенно-страдальческих глазах приятеля, и полностью с ним согласился.
Климентий был в меру человеколюбив, хотя и беден, поскольку нигде не работал. Порывшись в кармане, он нащупал одну из двух заветных бумажек по 500 рублей, на которые должен прожить следующую неделю. Чтобы их получить, он несколько дней писал посты о презервативах и грузил их на сайты, по списку, которые, к тому же урчали, если уникальность текста оказывалась меньше, чем нужно. Рерайтинг довел его до озверения. Чтобы выдать искомые проценты, говоря о столь ценных продуктах цивилизации, требовалось недюжинное литературное дарование и упорство. Даже само слово – «презерватив» теперь вызывало у него конвульсии, дерганье век и паралич того самого места, для которого он предназначался. Инфа еще крутилась в мозгах, никак не желая покидать голову. Латекс, ламбоскин, полиуретан. Особенно его мучила «резинка» со вкусом сливы.
«Слива, латекс, ламбоскин! Не пойти ли в магазин?» – третий день трепыхалась в мозгах неведомо откуда взявшаяся песенка.
Почему именно слива? Черт знает! Конечно, он не пробовал. Но этот отвратный привкус Климентий ощущал теперь даже во сне.
Вздохнув, он вытащил одну из с таким трудом заработанных кипюрок и протянул соседу. Тот, шумно сглотнув кадыком, неожиданно шустро выхватил ее и бросился вниз по лестнице, выбивая нетвердыми, скользившими по ступенькам ногами неровную дробь, постепенно затихшую внизу. Судя по скорости, с которой корешок удалился, он рассчитывал получить в два – три раза меньше, чем огорчил вдвое обедневшего Михалыча, на всю последующую неделю лишившегося радостей колбасного чревоугодия, и вынужденного теперь сесть на строгую макаронную диету.
Тихонько прикрыв дверь, Климентий прошел в кухню, где кончиками пальцев отделил распятие от засаленной обертки, пропахшей кильками в маринаде. Киличный амбр, смешавшись с так и не выветрившимся из его мозгов сливовым духом, вызвал головокружение. Сделав усилие, Клим тщательно вымыл приблуду последней каплей фэйри, с астмоидным хрипом выплюнутой баклажкой, и вытер его ароматической салфеткой, неделю назад оставленной подружкой после протирки кухонного стола, на котором она все же решилась выпить свой утренний кофе. Поставив его на подоконник, он распахнул занавески и открыл форточку.
Распятие было католическим и действительно старым. Небольшое, сантиметров 15–20 в высоту, увесистое, покрытое коричневой патиной с голубоватой проседью на внутренних углах и зеленовато-желтушными пятнами по задней поверхности. Оно стояло на ступенчатой прямоугольной подставке, на которой, хотя и с трудом, читалась латинская надпись «Dominus fortitudo», а под ней более мелко «Turris fortissima nomen Domini».
Отполированная временем бронза, ласкала кожу. Бросалось в глаза, что тонкая, можно сказать витиеватая работа не соответствовала дешевизне использованного материала.
Объемный, полнотелый крест, на металлическом теле которого виднелись причудливо переплетенные прожилки потемневшего от горя дерева, контрастировал с нарочито искаженными, как бы невесомо-парящими подкрестными фигурами. Композиция передавала трагизм и экспрессию момента. Несколько излишняя массивность, вероятно, олицетворяла тяжесть грехов человеческих, давящих на плечи Спасителя.
На нижнем ребре реликта стояли несколько затертых клейм, размером с горошину. Вещь явно делали на заказ. Она кричала о запоздалом смирении и покаянии владельца. Образ стоящего на коленях человека, истово молившегося в ночи при тусклом свете лампадки, словно впечатался в ее фактуру.
– Что же ты нагрешил то так, окаянный! – с нежностью подумал Климентий о владельце распятия. – Сколько же веков в кипятке тебе светит?
Он ощутил не слишком уместное участие, происходившее не столько из общего альтруизма, сколько из чувства благодарности судьбе за преподнесенный подарок. Немедля отпустив ни мало его не касавшиеся грехи, Клим принялся рассматривать попавшее к нему изваяние.
В свое время через руки Михалыча прошло немало старых артефактов, пока однажды, связавшись «не с теми» клиентами, он попал в долги. Его поставили на счетчик, и когда месяцев через семь ему удалось выйти из дела, на радостях, (несмотря на немалые финансовые потери и сломанные ребра) он дал зарок никогда больше не связываться с антиквариатом.
Однако, трудно порвать с грехами юности. Увидев распятие и почувствовав, как старая бронза полновесно легла в ладони, он понял, что нарушит обет и оставит себе этот темный, опасный сгусток материи, вместивший в себя страсти многих веков.
Имея за плечами немалый опыт, Михалыч определил его как испанскую или португальскую работу 16–17 веков. Колониальный мастер изготовил ее где-нибудь в Бразилии, на Пуэрто-Рико или Ямайке. Распятие было лучшим из того, что попадало к нему в руки. Миниатюрность размера и особая устойчивость поставы свидетельствовали о его походном исполнении. Очевидно, прежде чем оказаться на российских просторах, оно не однажды пересекало экватор, побывав и под сенью туго натянутых парусов, и в джунглях.
Подобной экзотике, явившейся в богом забытой российской глубинке, находившейся за миллионы парсе́ков от тех благословенных берегов, Климентий не слишком удивился. В местности, где он жил, по слухам, еще лет полтораста назад имелось несколько довольно крупных поместий выходцев из южной Европы, осевших там во времена безумного царя, любившего пьянствовать в кабаках Амстердама, и разграбленных в веселые годы завезенной им же заразы – революции. Поэтому диковины, вроде этой, иногда всплывали из небытия.
