Зрительно ухватив нужный ориентир – маленькую покосившуюся сторожку, взял левее и, протащившись ещё несколько метров, припарковался возле поваленной берёзы.

Я не спешил. Намеренно оттягивал момент «встречи».

Дёрнул ключ из замка зажигания, порылся в бардачке. Нащупав протеиновый батончик, рванул упаковку, запихнул снэк в рот и, практически не пережёвывая, проглотил.

По ходу, он был шоколадный…

Вскрыл ещё один, резко выдохнул и со злостью швырнул батончик обратно. Повернувшись назад, сгрёб охапку тёмно-бордовых роз и решительно выбрался из машины.

Дообеденное солнце ослепляло, и я сощурился, осматриваясь.

Ни души.

Ни единой живой души.

Под дыханием ветра слышался шорох листвы. Щебет птиц. Запах травы. Где-то далеко вдруг загрохотал проходящий поезд.

Со дня похорон я впервые на кладбище…

Прикрыв веки, сжал стебли в кулак, и острые шипы, вспоров кожу, разом вонзились в мою плоть, пуская тёплую кровь.

Не чувствуя боли, я широким шагом двинулся вперёд.

С каждым порывом ветра, с каждым новым поворотом между могилами моё сердце всё беспощаднее таранило рёбра.

Полгода…

Полгода, а я так и не сумел перешагнуть…

Мой мозг просто отказывался принимать такую реальность, как конечность жизни.

Чёрт подери, как же меня раздражало собственное бессилие перед этим! До озверения. До приступа бешенства.

Впереди замаячил массивный каменный памятник – такой же основательный, как и сам отец. На ватных ногах я добрёл до его могилы, чувствуя себя при этом настоящим воскресшим мертвецом.

Мерзкий холод лизнул внутренности, и я ощутил отвратительную пустоту. Тоска, хоть вой.

Чтобы переключиться, одеревенелой рукой опустил цветы на земляной холм и принялся вырывать из него искусственные цветы.

Отец ненавидел их.

Я выпрямился и, встав ближе к камню, всмотрелся в фотографию, сохранившую строгие черты лица, смелый соколиный взгляд, полностью соответствующие характеру их владельца.

Отец был тяжёлым человеком. Порой чрезмерно суровым. Неудивительно, что у них с матерью так и не вышло ничего путного. К таким людям сложно привыкнуть. А особым терпением наша мать никогда не отличалась. Свободолюбивая, она не признавала над собой никакой власти. С утра до ночи писала картины и, едва почувствовав, как отец сжимает на её шее незримый ошейник, тут же с истерикой рвалась с привязи, пускаясь во все тяжкие. Погружаясь в пучину удовольствий, она прогуливала всё, что зарабатывала сама, и то, что успевала прихватить из дома. Забывая обо всём на свете…

В том числе и о своих детях.

Как-то на одной из художественных выставок она познакомилась с известным немецким коллекционером и в погоне за лучшей жизнью отправилась с ним покорять Европу. Мне было десять, а Раде – три.

Не прошло и года, как она вернулась. По крайней мере, попыталась.

Правда, попытка с треском провалилась: отец не пустил её даже на порог дома. Заметив нашу мать во дворе, он настрого запретил нам с сестрой любое поползновение в её сторону и, решительно вышел на улицу, где жёстко выдворил бывшую жену за забор.

Мы тайком наблюдали за их недолгим разговором сквозь маленькое пыльное окошко чердака. По разгорячённым женским щекам текли слёзы. Мать то что-то тихонько объясняла отцу, обнимая себя за плечи, то кричала, порываясь обхватить его руками. Тот стоял, как неприступная крепость, грозно сложив руки на груди. Спина прямая, словно в неё загнали железный прут.

Прижав нос к грязному стеклу, Рада плакала навзрыд, чередуя хныканья с мольбой пустить её к мамочке. Я не смел ослушаться отца, поэтому крепко-крепко спеленал сестру её же кофтой и, притиснув к груди, неотрывно смотрел на мать. А у самого в ушах ревела кровь. Она заглушала почти все слова родителей, но кое-что мне всё-таки удавалось расслышать.