А как здорово было на лугах! Выезжали туда на несколько дней. Ночевали в шалашах. В это время поспевала земляника и брусника. Вечером сумерничали у костра и слушали ночную жизнь окрестной тайги. Когда кричали филины, по телу бегали мурашки. Гудели комары. От костра тянуло дымком. Слабый отблеск ушедшего дня делал таинственной наступающую темь.

Ближе к осени пропадали в зарослях дикой черной смородины. Перед самыми заморозками лакомились черемухой. Она тогда теряет оскомину и становится сочной и сладкой. Поздней осенью, когда березы отзвенели золотой листвой, а вода в реке становилась затаенной и молчаливой, к нам приходили пароходы за пшеницей. В Зырянке были большие амбары, куда свозили со всей округи зерно, сдаваемое по продразверстке.

Пароходы, как в сказке, выплывали гордыми лебедями из-за поворота реки и, уходя, скрывались за ним. Это было плавающее чудо, которое манило за собой и обещало в неведомых далях большие чудеса.

Зимой было хуже. Коньков и лыж у нас не было. Делали самодельные санки, а вместо железа полозья обмазывали коровяком[4] и поливали водой. На морозе все это становилось крепким и гладким. И на таких санках можно было кататься с крутых речных берегов.

Вечером к нашей хозяйке приходили соседки со своей куделью и прялками и при свете лучин занимались прядением. У многих были самодельные ткацкие станочки, на которых из этой пряжи ткали холсты. Весной холсты расстилали на траве, и солнце хорошо отбеливало их.

Спать ложились рано. Кто на деревянных кроватях или нарах, а любители погреться – на лежанках.

Хозяйка, у которой мы жили, сорокалетняя женщина, была вдова. Муж погиб на германском фронте. У нее было восемнадцать детей, но в живых осталось только трое: две дочери и семнадцатилетний сын – глава семьи.

Вообще в Сибири рожали много детей, но выживало мало. Медицина отсутствовала. Зимой в деревню забегали волки. В тайге было много этих беспощадных разбойников.

Летом в лес ходили в валенках из опасения быть укушенным змеей, которых было много в тайге. Ближайшая деревня так и называлась – Змеинка, там было особенно много этих пресмыкающихся.

Деревенскую жизнь зимой разнообразили свадьбы и Масленица.

В Масленицу целую неделю катались на разукрашенных лошадях, запряженных в розвальни[5]. Всю неделю в деревне стоял [шум] и гам. Звенели песни. В конце недели зажигали большие костры, в которых жгли чучела надоевшей зимы, и прыгали через костры.

На свадьбу к хозяйке двора собиралась вся близкая и далекая родня. Любители зрелищ заранее занимали все подходы к свадебному двору, ожидая молодых из церкви.

В Зырянке была первая моя школа. Одна учительница обучала школьной премудрости ребят разного возраста.

Зимой 1921 года я оказался в Томске у братьев и сестры, которые к этому времени перебрались туда из Мариинска.

Большой губернский город Томск стоял на холмистом берегу полноводной Томи в ста двадцати километрах от Сибирской магистрали. От станции Тайга к нему была проложена железнодорожная ветка. Тут я впервые увидел многоэтажные дома и татарский район с мечетями.

Мы жили в домике, стоящем на холме, у подножья которого протекала речушка Ушайка. В летнее время это был просто широкий мелководный ручей. Но весной Ушайка разливалась так бурно, что к нам домой можно было попасть только кружным путем.

Недалеко от нас кто-то держал ишака, и живущие вокруг могли каждый вечер наслаждаться его концертами. А может быть это [была] ишачья вечерняя молитва, в которой он благодарил судьбу за прожитый день, за то, что хозяин был добр, и его палка редко гуляла по ишачьим бокам.