С. А. Андреевский иронично излагает наиболее устойчивую трактовку, что «слезы тяжкой обиды» в поэзии Лермонтова объясняются тем, «что не было еще времен, в которые все заветное, чем наиболее дорожили русские люди, с такой бесцеремонностью приносилось бы в жертву идее холодного, бездушного формализма, как это было в эпоху Лермонтова…»100. Но опровергается такой подход наивно: «Точно и в самом деле после николаевской эпохи, в период реформ, Лермонтов чувствовал бы себя как рыба в воде! Точно после освобождения крестьян, и особенности в шестидесятые годы, открылась действительная возможность “вечно любить” одну и ту же женщину? Или совсем искоренилась “лесть врагов и клевета друзей”? Или “сладкий недуг страстей” превратился в бесконечное блаженство, не “исчезающее при слове рассудка”?.. Ни в какую эпоху не получил бы он ответов на эти вопросы» (с. 298–299). Умозрительно-то легко передвигать художника из эпохи в эпоху, но опрометчиво предписывать ему то или иное поведение. Не надо путать индивидуальное и типическое: в любую эпоху чего только не встретишь! Но что-то доминирует, и именно это «что-то» маркирует эпоху.

Тут закономерно возникает вопрос: описываемое время уникально? Соответственно, поясняющий его герой – музейный экспонат?

История движется не по кругу, но по спирали; тождественные повторы исключены, но аналогичные ситуации неизбежны. Соответственно тип Печорина не музейный экспонат николаевской эпохи, он дублируется, когда распадается связь времен. Двадцатый век после окончания первой мировой войны ознаменовался на Западе понятием «потерянное поколение». Двадцать первый век Россия начинает в полосе переходного времени, когда недавние ценности осмеяны и разрушены, а новые (за исключением агрессивных) складываются весьма робко и неотчетливо. Время весьма способствует появлению новых Печориных.

Еще хочется отметить, что Лермонтов гениально принял эстафету от Пушкина. Пушкин написал «Евгения Онегина», назвав роман в стихах просто именем героя, без уточнения, каков этот герой. Сработала интуиция поэта: уточнение сделать было невозможно, потому что задолго до окончания произведения началось печатание романа главами, а за семь с лишним лет (по подсчету поэта, фактически – за деcять лет) непосредственной работы над произведением менялось осознание поэтом своего героя и соответственно его изображение: в начальных главах дается психологический портрет героя, в средних главах происходит углубление психологического изображения и только в заключительных главах осознание главного лица достигает уровня героя времени. Лермонтов подчеркнуто дает изображение героя, начиная это изображение с высшей точки, достигнутой в изображении героя его предшественником и учителем. Невозможно представить, чтобы Лермонтов написал своего «Григория Печорина». («Как сужается этой заменой концептуальный потенциал произведения!»101). Расстояние между героями, как остроумно заметил Белинский, меньше, чем расстояние между Онегою и Печорою; они резко различаются психологически – и принадлежат к одному общественному типу; обусловленность такого героя временем Пушкиным угадана, Лермонтовым – подчеркнута.

Возникает естественный вопрос: главный герой – образ статичный или динамичный? Печорин в «Герое нашего времени» «сразу – личность, развившаяся вполне… Каждая новая ситуация, столкновение с новыми людьми обнаруживает те свойства личности Печорина, которые издавна были в нем и отягощали его душу сознанием невозможности ничего изменить в себе. Все вспышки энергии, жизненного азарта каждый раз – надежда на обновление, оборачивающаяся разочарованием возврата к самому себе. Поэтому почти каждая история Печорина заканчивается горьким признанием проигрыша, отбрасывающего его на исходные позиции»