– Поди сейчас найди, от кого информация пошла, – проворчал шеф.

– Владимир Иванович, сейчас еще не поздно установить, кто первый подал сигнал. Если бы это был анонимный звонок, то и ТВ, и радио трубили бы об этом. А поскольку они ссылаются на информированные источники, а в правоохранительных органах на сегодняшний день таких нет – то это только свои журналюги…

– Угу, – кивнул шеф. – А дальше-то что? Что в городскую сообщать?

– А чего от вас-то хотят? Заявления о похищении не поступало…

– Мария Сергеевна, а вы что, забыли про статью сто восьмую УПК? Публикации в средствах массовой информации тоже считаются заявлением о преступлении и подлежат проверке.

– Вы хотите провести проверку? – уставилась я на шефа.

– Ну а что еще делать, – вздохнул он, отводя глаза. – Если все СМИ сообщают о том, что похищена жена руководителя топливного холдинга Масловского, – это повод к возбуждению уголовного дела. Мы обязаны это проверить.

– Даже если он сам молчит?

– А он может молчать по вполне понятным причинам. Почему родственники похищенных скрывают от правоохранительных органов случившееся? Боятся повредить тем, кого похитили.

– Та-ак. – Я откинулась на спинку стула. Мое предназначение в этой комбинации открылось мне со всей очевидностью. – Мне что, приступать? – обреченно спросила я.

– Да, Мария Сергеевна, идите, запишите в книгу учета происшествий и приступайте. Мне доложите к концу дня.

– К концу дня?! – ужаснулась я. – Вы что, думаете, я сегодня успею что-то сделать? Да я до Масловского неделю добираться буду…

– Не прибедняйтесь, Мария Сергеевна. – Шеф махнул на меня рукой. – Ваши связи в РУБОПе вам помогут.

– Владимир Иванович, да им не до этого сейчас. Вы же знаете, РУБОП расформирован, их всех вывели за штат.

– Ну, значит, используйте ваши связи в среде организованной преступности, – отмахнулся шеф.

– Вы за кого меня принимаете? – возмутилась я, но шеф замахал обеими руками.

– Найдете, как на Масловского выйти. Все, за работу, за работу.

– А телевидение? – упиралась я.

– Что «телевидение»?

– Как мне с ними разговаривать?

– Послушайте, что вы как маленькая? – Шеф насупил брови. – Все, хватит языком болтать, работайте. Идите, идите. – Он быстро вынес свое грузное тело из-за стола и буквально вытолкал меня за дверь.

– Но, Владимир Иванович…

– Все, все, я сказал.

Дверь прокурорского кабинета захлопнулась, я осталась в канцелярии, растерянно глядя на Зою.

– Зоенька, зарегистрируй заявление о похищении жены гражданина Масловского.

– Давай заявление, зарегистрирую. – Зоя протянула руку.

– Зарегистрируй как заметку в печати.

– Совсем вы с шефом обалдели. Как будто заняться больше нечем, – заворчала Зоя, доставая книгу регистрации заявлений и сообщений о преступлениях. – Он не забыл, что у тебя два дела на выходе?

– Зоенька, кроме тебя, меня и пожалеть некому. – Я подошла к Зое и обняла ее за плечи.

– Угу, – язвительно откликнулась Зоя, – а Горчаков?

– Он меня жалеет по-мужски, а ты по-человечески. Я пошла в РУВД.

По дороге я заглянула к Лешке и пожаловалась на шефа:

– Представляешь, поди туда – не знаю, куда, принеси то – не знаю, что.

– Я не понял, Швецова, – Лешка крутанулся на вертящемся стуле в мою сторону. – Ты так хотела порасследовать похищение мадам Масловской, в чем же дело?

– В том, что мне придется заниматься бумажной ерундой, а не расследованием. Не жену Масловского искать, а доказывать, что пресса гонит фуфель. А у меня дела стоят.

– Купи пожрать чего-нибудь на обратном пути, – донеслось до меня из горчаковского кабинета, когда я шла по коридору.

Выйдя на улицу, я удивилась тому, как тепло и солнечно. В нашей прокуратуре – толстые кирпичные стены, и далее в жару у нас прохладно, как в склепе. А у меня вдобавок не солнечная сторона, и когда сидишь безвылазно в кабинете, можно забыть, какое время года на дворе. А обычные-то люди, оказывается, живут счастливой солнечной жизнью, бегают по улицам с безмятежными лицами… Мой взгляд зацепился за отражение в зеркальной витрине, и я остановилась, разглядывая себя в зеркале. «Ужас, – подумала я, – меня же можно испугаться, когда я не слежу за своим выражением лица. Сдвинутые брови, глубокая складка между ними, опущенные углы рта, и главное – тяжелый, безрадостный взгляд. Где моя былая безмятежность? Где азарт двадцати пяти лет? Каждое дело тогда казалось мне захватывающей жизненной драмой, которую только я могу распутать во имя справедливости. А теперь… Теперь каждое дело кажется мне прежде всего источником неприятностей».