В начале июля мы встретили немецкую армию. День был жаркий, воздух горячий. Командир батареи послал меня наблюдать за дорогой. Я с телефонистом залез на церковную колокольню. Видно было далеко. Немцы всё не шли, тревожное ожидание становилась невыносимым. И вот над степью поднялось большое жёлтой облако. А потом оттуда выкатились маленькие чёрные кубики – это были танки. Я говорил телефонисту координаты, он передавал на батарею. Наши пушки стали стрелять. Я поправлял: дальше, ближе. Танки остановились и тоже стали стрелять. За ними ехало целое море мотоциклистов. Они приближались к нам. Когда мимо нас стали свистеть пули, мы спустились вниз и вернулись к своим. Но немцев было очень много, а как только начался бой, прилетели их самолёты. Они делали с нами всё, что хотели, ведь наших самолётов не было видно.

К вечеру мы стали отступать, и они захватили село с колокольней, на которой я сидел несколько часов назад. Мы продержались три дня, но однажды командир батареи послал меня в штаб полка сообщить, что кончились снаряды и нечем стрелять. Я бежал по дороге, кругом всё гремело и свистело. Недалеко от меня, слева и справа, взрывались снаряды. И вдруг рядом со мной что-то громко хлопнуло, и я взлетел в воздух. Потом стало темно… Придя в себя, я увидел много людей в касках и чужих гимнастёрках. Они громко и весело смеялись. Я удивился, как можно смеяться, когда идёт война, хотел встать, но не смог: меня что-то держало и не давало оторваться от земли. Наконец я понял, что смеются надо мной. Я услышал немецкую речь: один солдат говорил, что этот русский похож на бабочку, которую прикололи булавкой к картону. Он подошёл, вырвал из земли штык моей винтовки, которым я был пришпилен к земле, поднял меня и, дав пинка, показал, куда мне надо бежать. Я ничего не слышал, из носа и ушей шла кровь. Меня тошнило. Я шёл как во сне, не зная куда. Чем дальше я шёл, тем чаще попадались мне красноармейцы без оружия, потные и в крови. Вечером пригнали нас на большое поле, огороженное колючей проволокой, где было уже несколько тысяч пленных.

Я сказал себе, что не буду показывать, что я немец. Я хотел разделить судьбу со своими однополчанами. Но прошёл один день, другой, а нас ни разу не покормили и не напоили. На третий день привезли бочку воды. Мы выпили её за десять минут. Наконец, на четвёртый день приехала их полевая кухня. Мы обезумели от голода, потеряли чувство опасности и чуть не перевернули её. Тогда немцы дали очередь, кто-то закричал, и толпа отпрянула. Немецкий ефрейтор, напялил поварской колпак, запускал по локти в котёл волосатые руки и кидал гороховый концентрат прямо в пыль на землю.

Пленные наступали друг другу на пальцы, хватали его и ели прямо с землёй. Немцы смотрели и хохотали. Я крепился из последних сил. Ещё минута, и я тоже бросился бы в драку, но ко мне подошёл офицер и спросил:

– Почему ты не ешь?

Я в это время люто ненавидел немцев и, дрожа от злобы, сказал по-немецки:

– Так кормят зверей, а я не зверь, я человек!

– О! Ты гордый малый и храбрый солдат! Ты мне нравишься! Откуда ты знаешь немецкий?

– Я одесский немец.

Офицер подозвал солдата и сказал ему: «Этого человека накормите отдельно!» У меня не было сил отказаться. Я съел эту ложку концентрата, брошенного в жестяную банку, и понял, что сделал выбор, и назад мне дороги нет.

Я презирал себя за свою слабость, но и товарищи мои стали меня ненавидеть и говорили, что я продался фрицам за жратву. «Зачем удивляться, он ведь и сам фриц», – сказал мой самый лучший друг, телефонист, с которым я сидел на колокольне. Ночью один молодой дурачок пытался меня задушить. И хотя я от него отбился, но понял, что назавтра это попробуют сделать другие. Я не спал оставшуюся ночь и всё думал, как мне быть.