5. Сократовское учение о мудрости и этике имеет аналогичные светлые и теневые стороны. Сократ возрождает идею мудрости, утраченную физиками и софистами. Он придает всему знанию нравственную точку отсчета; поэтому он оставляет в стороне физику, так как не видит, как ее учение должно вести людей к самопознанию и делать их лучше. История мифов от Ан. Платон говорит ему, конечно, в смысле исторического Сократа: «У меня нет времени на мифологемы; но причина в следующем: Я еще не готов исполнить дельфийское предписание о познании самого себя, и поэтому мне кажется нелепым, пока я в неведении, исследовать странные вещи; поэтому я оставляю такие вещи на произвол судьбы и присоединяюсь к общепринятым мнениям о них; Я исследую не вещи, а самого себя, будь я чудовищем, еще более многообразным и дымным, чем Тифон [великан со 100 змеиными головами – wp], или более укрощенным и невинным существом, разделяющим божественное и светлое бытие.» Это хорошо выражает его вечно бодрствующее, как бы вездесущее моральное сознание, но нельзя отрицать, что в этом исключительном стремлении к самопознанию и самосовершенствованию основа морали сужается вопреки ее природе. В частности, на примере Тифона можно показать, что мифы способны дать мудрецу, посвятившему себя исследованию и стремлению к добру, множество указателей. Тифон – это злой принцип, противостоящий Осирису, наследнику Агатодамона; он стал злом в результате обольщения, то есть падшим демоном, вкусившим плод преходящего, и он снова обольщает демонов, чтобы они боролись против светлого мира благословения, который представляют Осирис и Исис. В этом кроется целый ряд нравственных отношений, которые мудрец имеет все основания продумать; не следует, конечно, упускать и окончательное применение мифа к собственному внутреннему «я», но древние мудрецы, создавшие миф, знали и это. Отказ сократовской мудрости от богословия часто критиковался в античности, например, в рассказе Аристоксена о том, что в Афины приехал индиец, встретил Сократа и спросил, о чем он философствует; когда тот ответил, что исследует человеческую жизнь, индиец рассмеялся и сказал, что никто не может знать человеческих вещей, если он ничего не знает о божественных вещах.

Столь же необоснованным, как и отказ от физической теологии, является отказ от физики. Многочисленные аналитические попытки Сократа определить сущность вещей нашли бы точку опоры и сплочения в синтетических ориентирах однородного, то есть идеалистического объяснения природы и, переплетая естественный и нравственный мир, добавили бы к рассмотрению жизни со стороны природы. Сократ, по его признанию, говорил, что деревья ему менее дороги, чем люди, потому что он мог разговаривать только с ними; ему также не хватало чувства природы и склонности к уединенным размышлениям, которые привлекали мудрецов в леса в других местах.

Его натура, философская, несомненно, была не лишена интуитивных и даже мистических черт, но даже они вели его только во внутренний мир. Его демониум, внутренний голос, время от времени подсказывал ему, что он должен и чего не должен делать. Мистическое богословие греков и даже их народные верования вовсе не незнакомы с идеей такого духа-хранителя, поскольку она получила богатейшее развитие у персов в учении Феруэра. Если последователи Сократа все же сделали его веру в демониум главным пунктом обвинения, потому что он таким образом ввел новые божества, неизвестные политической теологии, то отсюда ясно, что Сократ должен был придать вере в духа-хранителя странный поворот, который мог быть только индивидуалистическим, что он приписывал себе общение с божеством, предназначенным для него. Более того, мистиков должно было оскорбить то, что Сократ присвоил их учение о духе-хранителе, не будучи посвященным в мистерии и не приняв других их учений, в которых они могли видеть лишь произвольную подмену священных традиций, что было не совсем необоснованно. Теологическая неправильность Сократа, несомненно, должна была стать весомым аргументом в его осуждении, поскольку даже приговор дельфийского Аполлона, объявившего его мудрейшим греком, который утверждали его защитники, не мог послужить достаточным противовесом. Или же имя софос, как и имя софист, уже утратило свое полное звучание и больше не включало в себя эвзебию (страх Божий)? В борьбе с софистикой Сократу также пришлось занять позицию по вопросам происхождения права и природы справедливости. В соответствии с основной идеей правового богословия он приводит доводы в пользу божественного происхождения права, которое он прослеживает до неписаных законов, исходящих от богов и повелевающих одинаково во всех странах. На них основывается авторитет государственных законов: законное есть справедливое, так что справедливое не просто дается как physei, но признается производным от thesmoi [установленного закона – wp], в смысле пифагорейцев. В «Крито» Платона Сократ вводит законы в речь и заставляет их думать о благах, которые они постоянно даруют жизни человека. Таким образом, их этос предстает как почти личная сила благословения над индивидом.