3. Древние физики, как и школа Гераклита и элеатов, были чужды отрицающей тенденции софистики, но их мистицизм, переходящий в субъективизм, привел к тому, что они стали ее жертвой. Последовательное осознание материального принципа, учение о вечном потоке и взгляд на правильность мира чувств должны были привести к субъективизму, который софисты сделали своей жизненной стихией. Только пифагоризм предлагал твердую позицию вне водоворота понятий, в который попала греческая мысль. Но он не был склонен выходить из своего достойного уединения, чтобы вступить в борьбу с эристическими [сомнительными – wp] грубиянами. Тот, кто хотел противостоять им, должен был говорить на их языке, искать их на их собственной почве, ловить их на их собственных заблуждениях. Именно эту задачу взял на себя Сократ, с которого началась запланированная реакция против софистики, восстановление греческого этоса и связанной с ним философии.

Однако не стоит забывать о подготовительной работе к этому восстановлению, которая принадлежит людям, не принадлежащим к кругу философов, но чья интеллектуальная деятельность дает более здравомыслящим людям поддержку против модного безрассудства. В более широком смысле сюда относятся великие поэты греческого золотого века. Из всех видов поэзии хоровая поэзия и трагедия в особенности давали возможность выразить древнюю веру и мудрость прошлого; но высокоумные поэты также могли поставить комедию на службу благому делу. Аристофан, например, боролся с софистами, представляя их противника Сократа в качестве их представителя, хотя и несправедливо. Безымянный поэт говорил о тявкающих собаках, пустой болтовне глупцов, о стае умников, которые хотели одержать верх над Зевсом. Эпихарм, сиракузский комический поэт, современник Гелона и Гиерона, уже придал диалогу вес философских идей. Он представляет спор элеатов и гераклитов и, как кажется, решает обсуждаемый вопрос в пифагорейских терминах; по крайней мере, он ссылается на отношения между числами и измерениями. В другом фрагменте он говорит о софоне, в котором участвует не только человек, но и животные в силу своего инстинкта, в то время как природа одна знает, как она устроена.

Однако наиболее значимым является небольшой диалог, дошедший до нас, в котором духовные блага описываются как неотъемлемая ментальная сущность, в выражениях, которые, кажется, предвосхищают платоновские выражения, но источником которых, несомненно, является пифагорейская доктрина. Там говорится следующее:

«Игра на флейте – это что-то?» – «Конечно». – «Значит, игра на флейте – это личность?» – «Не то.» – «Дайте мне посмотреть! Что представляет собой флейтист? Кем он вам кажется? Человеком, не так ли?» – «Конечно». – «Не думаешь ли ты, что так же обстоит дело со всяким благом, что оно есть нечто само по себе и что тот, кто учится и понимает его, становится благом (искусным, мастером)? Если флейтист научится играть на флейте, танцор – танцевать, ткач – ткать или какому-либо другому искусству, он будет не искусством, а художником».

Здесь духовное содержание характеризуется как нечто само по себе существующее, в котором человек получает долю, что полностью противоположно последующему растворению духовного содержания в простых состояниях сознания софистами. Эпихарм здесь выступает на стороне логического реализма, то есть идеализма, и, как надо полагать, против номиналистических взглядов, которые высказывались до начала фрагмента диалога.

У старших пифагорейцев мы не находим прямого выражения идеи о том, что ментальные детерминации приобретаются через участие в объективно воспринимаемых ментальных благах, но в основном она включена в учение о том, что все реальное основано на подражании, мимесисе, ментальным моделям, поскольку в подражании есть участие в модели, как бы она ни была задумана.