Но если ты тонкий и лёгкий, если ходишь незаметно, словно укушенный мавками, если умеешь слышать то, о чём толкуют шёпотом, то узнаешь, чего не хочешь.

Ш-тш-тс-с-с…

Сорвался, значится, барин от хворой жены. Хоть и на Кавказ. Служить. Добровольно. Судить и рядить за такое, что ли? Кому с этой дурной, ночной жить охота? Только тише говори, тиш-ш-ше. Днём-то она умная, опасаться надо. Вона как зыркает, кошка бешеная!

На Кавказе – герои. Так говорят, так надо верить, а если думаешь иначе, так молчи… И папа – герой. А дома – мама, дома – мавьи удушающие ночи, где мерещатся всполохи по углам. Кто осудит, если дом оставил ради службы? А никто. Только шёпотом. Тс-с-с…

Папа-папа, я знаю, ты герой. Я иду с тобой по именинной дарёной карте. Отмечаю флажками места из запоздалых газет.

Ничего не слушай, ни во что не верь! Мама не может обмануть. Да и братья не совсем глупые. Потому что, если ты уехал от нас, если бросил…

Папа, ты точно герой?

Путешествовать и бежать совсем не одно и то же. Ты собираешь новые места, как я – гербарий.

Папа-папа, я хочу тебе верить. Но я умею слышать и слушать.

Коля подумал, что давно не приходило вестей. Может, папа плутал по далёким горам и не собирался возвращаться?

Ничего, когда… если… я соберу самый лучший гербарий на свете, отвезу в Академию наук. Профессора, похожие на важного доктора Свечникова, замирают по-совиному, изучают в стёкла лорнетов. Как травинку, подшитую в альбом гербария. Глядят, большие и важные, вот-вот взмахнут крыльями и взлетят.

– Какие у вас открытия, молодой человек? – и докторский рокочущий бас эхом, колючим ёжиком-лесавкой, прокатится по громадной приёмной зале.

Должна же в их Академии быть такая зала? Почему бы и да!

– Я… понимаете… я… тоже хочу стать учёным! Я собираю растения сис-тем-но! Вот, первый гербарий нашей местности! Разенбургского уезда!

И про себя думать: папа будет гордиться мной таким. Пусть и младший. И не наследник. И с цветами возиться умеет лучше, чем драться или фехтовать. И запинается, когда волнуется, но… Исследователь! Замечательный человек.

Такой, которого замечают, а не как сейчас.

А кто меня туда пустит, в Академию? Как пробраться? Сложно, непонятно. Может, просто пойду в село, в старую деревянную церквушку. Вдохну горький ладан, покажу чужой маме и чужому сыну на мутно-коричневой с позолотой иконе, что у меня есть. Вот, глядите, каждое растение не зря. Из них, как из мелких разноцветных стёклышек витража над алтарём, складывается дневной мир. Полянское, село, деревушки, лес, река, Разенбург. Те места, которые надо бы хорошо понять, а лишь потом отправляться в путешествие. Я сумел! Собрал, составил, выполнил обет. И… пусть возвратится папа! Останется с нами. Пожалуйста. Пусть мама станет окончательно дневной.

В церковь его, конечно, пустят. С Академией сложнее. Но что, если откажут и те, кто про науку, и те, кто про чудеса? Если даже ночные ничего не дают, как ни проси.

Неважно. Надо просто собирать гербарий. И с последним цветком в альбоме папа прибудет в Полянское. Примета такая. Я хочу – значит, будет примета!

В умных книжках из библиотеки (тех немногих, что пылились в ней годами, никому до Коли не интересных) чужеземные дворянские дома описывались дворцами. И уж точно не неуклюжим чисто выбеленным домом с колоннами, где среди дичающего сада теряются приземистые сарайчики и амбары. На конюшне тут скверно пахло, по двору могли шататься свои или приблудные гуси и куры. Никакой сказочной сусальности. В разумении Коли Полянское годилось для занимательных историй разве только источником бумаги. Деревьев тут для неё хватало.