Вернувшись домой, в украинскую часть Грежина, Анфиса со смехом рассказала о странном посещении своему мужу Алексею Торопкому, хотя обычно не любила говорить о работе, да и он не интересовался, занятый своей газетой «Шлях» (когда-то – «Шлях соцiалiзму»), где был редактором.

Почему рассказала?

Потому что во время встречи с Аркадием и его чудны́м братом, в ней всколыхнулось что-то тайное.

Но ведь о тайном как раз молчат.

Нет. Молчат глупые люди. Терпят. И рано или поздно проговариваются. Лучше уж сказать сразу, но не все. Только внешнее. А если потом каким-то образом всплывет и тайное, можно оправдаться: я же сама рассказывала! Рассказывала, да не то, возразит муж. Ты просто плохо слушал, скажет Анфиса, привыкшая жить подпольно, будто послана сюда кем-то, только неизвестно кем и с какой целью, но именно это ощущение посланничества делает жизнь сносной, наполненной пусть непонятным, но смыслом. Она и фамилию мужа не взяла при регистрации брака именно поэтому – чтобы сохранить статус отдельности.

Торопкий отнесся неожиданно серьезно:

– Говоришь, этот человек был в военной форме?

– В какой-то дурацкой, я такой не видела. Разве что в кино про Великую Отечественную войну. Такое, знаешь, галифе, гимнастерка с пуговичками…

– Должно быть, подчищают старые стратегические запасы, – сделал вывод Торопкий. – И сколько раз тебе говорить: не было никакой Великой Отечественной, была Вторая мировая. А то получается, у всех в мире одна война была, а у нас другая.

– Так она и была другая. И первая Отечественная другая, с этим тоже будешь спорить?

– Конечно! Были Наполеоновские войны с семьсот девяносто девятого по восемьсот пятнадцатый! Как ты не понимаешь: Россия нарочно выделяет себя из мирового процесса, чтобы доказать свою исключительность! – горячился Торопкий.

– Каждая страна исключительна, – ответила Анфиса, наливая горячий чай; ее сегодня что-то слегка знобило, несмотря на жару. Не хватало разболеться. Впрочем, почему бы и нет? Заболеть боятся очень занятые люди, которым хворь мешает делать срочные и неотложные дела, а у Анфисы неотложных и срочных дел нет. Может, даже и славно поболеть, если не очень тяжело. Полежать, почитать, подумать…

– Да, каждая, – нехотя согласился Торопкий, – но не настолько, чтобы на своей исключительности строить всю политику и культуру, и быт свой дурацкий, и бедность свою, и…

– Понеслось! – сказала Анфиса с мягкой иронией.

– Мне просто обидно, что ты не понимаешь очевидных вещей!

Ты тоже не понимаешь очевидных вещей, хотела сказать Анфиса. Не понимаешь, например, что я давно тебя не люблю, если вообще любила. Высокого, симпатичного, чернобрового, гарного, да, а вот не любила. Показался наиболее подходящим из имеющихся, только и всего. Даже шагу не сделала, чтобы подыскать себе где-нибудь что-нибудь получше, вот что обидно.

А Торопкий взволнованно постукивал по столу пальцами обеих рук, будто набирал какой-то текст на невидимой клавиатуре. Или будто играл на пианино, но это сравнение ему шло меньше – к музыке Торопкий был глух.

– Значит, и у нас зеленые человечки[9] появились! – высказал он догадку.

– Откуда? Он просто больной. Ненормальный.

– Отличный ход! Они теперь будут еще и психами прикидываться!

– Сам не сойди с ума, – остерегла Анфиса. – Скоро уже палаточников за диверсантов будешь принимать.

Она имела в виду мелких торговцев, которые располагались на улице Мира по выходным дням с обеих сторон, украинской и российской, и торговали всякой всячиной. Украинцы чаще овощами, фруктами и конечно же салом, а россияне бытовой химией и дешевой одеждой.