Отсюда ясно, что наличие «темных» или активных объектов является отнюдь не случайным и временным, а коренным условием всякого научного исследования. При этом они выполняют двоякую функцию: во-первых, представляют собой «зону», за счет постепенного «поглощения» которой идет расширение создаваемого наукой «мира вещей», во-вторых, являются местом «отсылки» при объяснении появления новых, творческих «комбинаций». Это, в частности, показывает, что сколь бы ни были велики достижения науки в процессе познания, предсказания и управления поведением человека, они никогда не увенчаются полным успехом, и предел ее успеху положен отнюдь не «относительностью» нашего знания, а носит принципиальный характер. Более того, поскольку научное исследование имеет конечной целью формирование новых эмпирических объектов (скажем, формирование личности ребенка), то чрезмерное увеличение «зоны овеществленности» человека чревато опасностью утери человеком части своих творческих потенций, превращения человека в научно управляемую «вещь». В итоге наряду с научной «редукцией непредсказуемости» перед исследователем может быть поставлена и противоположная задача: создание условий для расширения непредсказуемости и творческой спонтанности поведения человека.

***

Наряду с затронутым выше филогенетическим аспектом эмпирического различения активных и неактивных систем имеется и аспект онтогенетический. Как известно, в европейских культурах ребенок лишь с момента рождения считается «юридическим лицом»; уничтожение зародыша, особенно на ранних стадиях беременности, в большинстве европейских стран не считается преступлением. Более того, даже в момент рождения и в период новорожденности наукой и общественным мнением, зафиксированным в практике обращения с детьми, ребенок рассматривается преимущественно как вещь, как объект, лишенный каких-либо атрибутов спонтанности, субъективности и переживаний; последние «приписываются» ребенку лишь с определенного возраста, варьирующего в разных культурах.

Онтогенетический аспект дает нам еще более яркий пример относительности границы между двумя выделенными уровнями саморазличения. В самом деле, в арсенале современной науки нет никаких способов строго различить движение зародыша или новорожденного на акты поведения и акты пассивного «выполнения»; так, например, у нас нет никаких объективных оснований считать первый крик новорожденного реакцией (т.е. актом выполнения), а не активным «самопроявлением» человеческого субъекта. Об этом же относительности границы ценностной «классификации» поведения детей разных возрастов по критерию «активность–пассивность» говорят и многочисленные факты межкультурных исследований; они показывают, что границы эта широко варьирует в разных культурах и в разные исторические эпохи (см. Субботский, 1979-е, 1981-b).

Если в филогенетическом аспекте проблема выделения эмпирических критериев наличия саморазличения носит, в основном, теоретико-познавательный характер, то в аспекте онтогенетическом все более очевидным становится ее практический резонанс. Нетрудно видеть, например, что то, к какому уровню саморазличения мы отнесем новорожденного, будет диктовать нам различные методы обращения с ним, которые, в свою очередь, могут внести необратимые изменения в сам объект. Так, характерное для европейских культур «вещное» отношение к новорожденному эгоцентрически ориентирует врача, принимающего роды, позволяя ему создавать для себя комфортные психологические условия (яркий свет, громкие звуки, «бесцеремонное» обращение с новорожденным и т.п.), которые в то же время могут оказать и, видимо, оказывают травмирующее воздействие на психику новорожденного. Однако последнее становится очевидным лишь тогда, когда мы изменим наши «ценностные ориентации» и рассмотрим новорожденного как субъект, способный к спонтанности и саморазличению. Согласно французскому исследователю F. Leboger, практикующему новый способ приема родов, такое изменение ценностной ориентации и соответствующее ему обращение с ребенком действительно улучшает психическое состояние новорожденного (Leboger, 1974).