Он, а за ним и Крупская, понимали, что от реального лица до литературного персонажа – один шаг.

– Один шаг на протезе! – любил повторять знакомый ему по Севастополю молодцеватый Алабин.

Когда-то герой обороны и панорамы, теперь он открывал роман и, зафиксировав на себе читательское внимание, позиционируя себя главным со своим знаменитым обедом на поющих столах и графинчиками-женщинами, далее на страницах не появлялся.

На сцену, взамен, выступали категории, появлялся Бог из машины; Толстой не верил в Бога, но верил в машину – за рулем ее оказывался Немирович-Данченко, а на заднем сидении, слипшиеся от тесноты и тряски, – Книппер, символизировавшая прошлое, и Крупская в ореоле будущего.

Если заключенного решено было расстрелять, то, чтобы не портить сцены, к нему засылался хлебный человечек, предупреждавший приговоренного, что расстрел будет «ложный», и тогда все проходило спокойно.

Подписывать приговоры потребовался Ленин – Богом же для всех давно был Дмитрий Иванович Менделеев; когда Бог не задействован был в эпизоде, Он забирался в суфлерскую будку и оттуда нашептывал тем, кто не выучил своей роли – если из будки неслась отсебятина, полагали, там ложный протагонист.

– Отчего вы всегда ходите в бураковом? – Крупская начинала.

– Бураковый цвет – он еще называется сольфериновым, – в соответствующих шерстяных рейтузах на сцену выходила Ольга Леонардовна Книппер. – Я простужена.

– Не понимаю, – продолжала Надежда Константиновна. – Вы всегда тепло одеты, муж у вас хотя и небогатый, но с достатком. Мне живется куда хуже, чем вам… чулки, вот, дырявые.

Она приподнимала юбку, и в зрительном зале смеялись.

Очевидно было, что в будке суфлера сидел ложный протагонист. Спускали декорации вечернего Таганрога, из генератора лился круглый звук; малым ходом по рельсам подтягивался передвижной мавзолей; люди-вообще организованно встречали на дебаркадере.

Здесь нужно было не допустить анархии: каких-нибудь матросов с красными бантами на плечах – Бог не справлялся с ними (матросы прорывались), но ложный протагонист удерживал ситуацию.

Просто какой-то человек, даже не действующее лицо, без имени, родства не помнящий, на поворотном круге в магическом шестиугольнике вворачивал на сцену не самое даже бесконечность, но зияющий символ ея —

Заключенным был Кумберг – поставляемые им абажуры взрывались в мавзолее, калеча и деформируя экскурсантов.

Он решил вести себя в тоне Анны; он носил зеленые очки о четырех стеклах и, когда не мог слышать, удвоенно смотрел.

Он видел: нарочно люди выдумывают тесноту и жмутся друг к другу: Ленин выдумал тесноту нарочно, чтобы сблизиться (слиться) с Чеховым, Крупская под себя подмяла Книппер, и даже Менделеев завел игры с Богом —

Звук существует сам по себе, оторвавшись от своего источника (отражается в воздухе); изображение всегда привязано к наблюдателю.

Кумберг смотрел таким взглядом, как будто говорил:

– Когда собирается гроза, когда скопляется дождь, видимый горизонт как будто расширяется, и взору отдаленные предметы представляются куда более четкими, нежели в дни погодные, ясные.

Эластическая туча, похожая на предчувствие (испуг, послевкусие, ничего), казалось, была в свежем шумящем платье из лиловой батистовки с гладким воротничком; приободрились в ожидании взыскующие града; вот-вот должны были посыпаться сокрушающие вопросы.

Лампа без абажура, горевшая (прозаично) посредине комнаты, давала и нет разыграться фантазии.

– Мертво было у постели, – повторил Кумберг.

– Хотите вы сказать, Владимир Ильич всегда был неживым?! – следователь (судебный) Александр Платонович Энгельгардт не желал уклоняться от темы.