И предчувствие: эта женщина —

Чересчур открытое платье сообщало ей слишком праздничную наружность – оно и сидело неловко, до того стягивая ее стан и плечи, что полнота их теряла всю свою красоту и естественность.

Толстой мог побожиться, что не писал этого.

Кто-то приподнял ей концы локонов и закинул их за косу – эта импровизированная прическа, надо признать, необыкновенно пристала к правильному овалу лица Анны. Толстой взял со стола кусок барежа, приготовленный Софьей Андреевной для какого-то рукоделья, и ловкими складками драпировал плечи своей героини.

Они враз и замедленно оглядели друг друга.

В тополевой аллее разносился гулкий стук его сердца.

Горничная светила им в передней.

На кровати никого не было, никто не сидел в кресле и не стоял за зеркальным шкафом: придут!

Усаживая в экипаж, он целовал ей руки и колени.

Колокольчик заливался ярким звоном.

Божественная Анна и Анна демоническая напоминали о женщине-ничего и женщине-вообще.

Анна демоническая не слышала земли под собою; божественная Анна не наблюдала над собой неба.

Толстой полон был задорного чувства против женщины-вообще, но в частности ничего не имел против женщины как таковой.

Он знал: женская красота преступна, но не мог объяснить этого.

Неумолчно и фамильярно звонили часы – горничная светила им из передней.

Свет мешал разглядеть – звон в часах, однако, давал понять: имена более не прилипали к их носителям – они носились сами по себе.

Толстой положительно затруднялся: Каренина ли была перед ним, Вронский, Кумберг или же только буквенные их обозначения.

Вот Анна! Идет по яснополянской усадьбе, входит, дает себя обнять – он наклоняется к белой шее и целует лишь лист бумаги, где светится имя ея…

Алабин, с которым Толстой был дружен еще по Севастополю, придал Анне металлический блеск и снабдил хрустальным звоном – куда следовало он просовывал золотой ключик, как следует заводил Анну, и та, подергиваясь, ходила по стеклянному столу.

Тысячу раз произнести «цветник», и в носу защекочет.

Когда Алабин чихал, Анна пальцами проводила по носу.

«Вкусный нос» отвечал за аллергию.

Круглый московский звук лился из бесконечности.

Глаз – гора – Генрик и обратно: Генрик – гора, – глаз.

Манекен в доме Карениных смахнул слезу: приехавший Мичурин облачился в его белье, сюртук и брюки.

Слишком много людей получили доступ к бесконечности: Мичурин тоже.

Легко и просто (относительно) в бесконечность уйти – ты попробуй вернуться!

Влюбленные в бесконечность: кто они?!

Дающие одеялу сползти, и тот, кто стоит за шкафом – чья возьмет? Противостояние было тем звероподобнее, что, наконец, ожила природа.

Кудрявый баран скакал по горам; желтый аист крутился в воздухе.

Сыпались яблоки: обычные и конские; еще – яблоки любви.

Червивая любовь – на что похожа?

С Анны каждый день спадала точно какая-то шелуха.

Вдруг лопнуло лицо Келдыша (случившиеся около лица отошли в тот же час).

Академик сменил кожу: синяя из-под красной.

Отец Гагарина звал Анну в Космос – забыл, что только недавно она оттуда.

Анна между тем сбрасывала шляпку и перчатки.

Охтенка подняла яркий передник, чтобы обмахнуть лицо.

Анна выезжала к каждому поезду: всякий раз прибывал Мичурин, и ей казалось, это он звонит в часах. В самом деле в мешке из небеленого рядна он привез часы: яблочные: одно яблоко обозначало час дня, два яблока – два часа, три яблока – три.

Свежими яблоками Мичурин снабжал мавзолей: когда он клал четыре яблока на хрустальную крышку, время там останавливалось.

Яблочное время от Мичурина и время-молоко от охтенки —

Алабин снабжал мавзолей графинчиками, Кумберг – абажурами, Келдыш и отец Гагарина поставляли громоотводы: Ленин лежал без ярких мазков, все в нем было ровно, уравновешено – фигура, нарисованная природой в средних, немного линючих красках.