«Эта история должна кончиться пустяками!» – себя убеждала Анна Сергеевна.

Вронский запустил геридон – это было делом одной минуты.

– Когда же начнется? – Анна Сергеевна не понимала.

– Вы, женщины, знаете это лучше, – Вронский принимал таинственный вид.

Ранее принявший католичество, держался он теперь римских обрядов: крестился не двумя, а шестью пальцами, служил обедню не на пяти, а на семнадцати просфорах, читал и пел со Штанге не трегубую, а сугубую аллилуйю.

Кутейник или рясофорный?! Но ведь тогда менялось имя!

– Ведь вам не совестно Григория, – Вронский отвечал странным образом, – так я, право, для вас и есть Григорий!

С волосами кверху или книзу, с тонзурою, он подходил к фортепьяно и с чувством бил руками Анны Сергеевны по клавишам.

Свадьба должна была сделаться без музыки: Антон Павлович не давал развода: кто привязал Анну Сергеевну к яблоне? Арбузу? Черному монаху?

Алексей Кириллович рассказывал такие вздоры, что все помирали со смеху, а Анна Сергеевна даже один раз ногами вскочила на стену.

Кто мог знать тогда, что оба они подхватили от Федора Кузьмича?!

Демону подавай обряды – бесу довольно ребра!

Разговор шел живо, и чертям было весело.

Фигурировали объекты: Вдовий дом при Смольном монастыре, Дом трудолюбия на 13-й линии, проктологическая клиника на Черной речке. Самокатное сообщение между тремя учреждениями к жизни вызвало некую Анну Ивановну-позолоченное брюхо, с которой Анна Сергеевна вполне могла схлестнуться на базаре, покупая арбуз.

Черное платье с крылышками из легкой полупрозрачной ткани выдавало костлявость ее шеи и резче выставляло на вид болезненную желтизну лица.

Женщины ни о чем другом думать не могут.

Только о природном.

У мужчин зато – интуиция!

Откуда мог он, Алексей Александрович, знать, что Бог уйдет?

Опыт предков подсказывал, коллективных и бессознательных.

Женщина не так жирна, как мясиста.

Женщина – сырая сила человека.

Женщина не может засидеть бронзу.

Алексей Александрович долго тянул остаток дня. Из окна не на что было посмотреть. Чтобы рассеяться, он почесался. Его позвали – он не ответил – настала тишина. Слышно было, как Анна Ивановна пролетела в зеленом.

Она села так близко, что платьем накрыла ему руку; было щекотно.

– Я вас ненадолго задержу, сударь, – она подкорчила под себя ножки, – я вижу, что вы хотели ехать со двора.

Ее составные глаза были преступными и безгрешными одновременно.

Алексей Александрович знал, что своей связью с генералом Паукером Анна Ивановна Цокотуха подготавливает будущие отношения Анны Аркадьевны с Вронским: обкатывает модель.

Нет такой поговорки: «От истины – ничего, кроме идеи о норме».

– Норма, – между тем Анна Ивановна жужжала в уши, – не мыть тарелок и не начищать бронзу.

– Холить руки? – догадался Каренин.

Скромный в мыслях, он был далек от идеи из пальца. Бог-выхухоль, пусть из первых рук, годился лишь для животных (интересов).

Умный и тонкий в служебных делах Алексей Александрович почти не сознавал, что сам выдумывает себе жену из живой плоти, чтобы не открывать того ящика, где с некоторых пор лежала Анна Аркадьевна, которая делалась тем страшнее, чем дольше лежала: Анна же Ивановна прилетела на запах и, потирая лапки, переводила взгляд с дивана на буфет.

То, что невозможно осмыслить – то и не страшно.

Мысль о смерти, да, приходила, но Алексей Александрович отгонял ее, как муху.

Анна Ивановна была ли сама мыслью или к нему прилетала (с чего бы?) мысль об Анне Ивановне?

Когда не можешь думать, удвоенно чувствуешь.

Вот Анна, она еще не развалилась.

Идет бесцельно по улице.

Грязное мороженое?