– Будь ты проклят, Старатос, – наконец выдавил из себя Ричард.

– О, да. Я уже, – не оборачиваясь, с горьким весельем ухмыльнулся тот.

И остановился.

– Больше не приходи. Я намерен сохранить хорошее мнение о тебе и не хочу, чтобы год за годом мы сталкивались, пока всё окончательно не превратится в трагикомический фарс с известным заранее результатом, надоевший нам обоим. Если тебе не дано увидеть дальше своего носа и осознать, чем я занимаюсь – хотя бы не мешай.

После этого жёсткого и сухого заявления, как на стали высеченного, Старатос больше не задерживался – и беспрепятственно исчез в глубинах особняка.

Если их добро туманит взор, застит разум и сбивает с толку – ему не нужно такое однобокое, беззубое, вечно мечущееся между вынужденными уступками якобы злу, большему или меньшему, потому что ни в одной истории совсем уж всё хорошо, светло и сладко не бывает никогда, добро. Они будут до скончания века щебетать как певчие пташки о том, что дозволено, а что греховно, что запятнает их белые плащи, а что позволит остаться чистенькими и нарядными в собственных глазах, но как припечёт – так и пустятся кудахтать и хлопать куцыми крыльями, не способными поднять их в воздух. Старатос чувствовал к ним нечто сродни снисходительной жалости.

Впрочем, иногда Старатос всё же немного завидовал тем, кто видел мир в чёрно-белых тонах, ведь для них всё было так просто, элементарнее некуда. Всё, что не подходит под определение несомненного добра – зло. А зло подлежит искоренению. Подход детей, наивных монахов некоторых религий – и набитых дураков. Не нужно взвешивать каждую мелочь, ведь так называемые добрые и светлые подвиги могут вовсе таковыми не являться, достаточно лишь сместить угол зрения. Ты отбрасываешь всё, что может омрачить твоё понимание образа мыслей, подобающего разящему клинку правосудия. Не нужно думать о состоянии тех, кого ты осудил, ведь они сами виноваты. Что там на душе у воришки, у жалкого душегуба, который, может быть, и не хотел, но случайно пырнул ножом слишком сильно – и зарезал? Какая разница. Всех повесить, испепелить, утопить.

Разве так чудовищно отдаваться работе телом и душой? Разве плохо стремиться к куда большему, чем есть в мире, если чувствуешь себя непоправимо скованным, задыхающимся, как запертый в клетку хищник, а со всех сторон так и сыплются табу, большую часть из которых Старатос, как ни тщился, не мог воспринять? Обучение казалось ему чересчур простым, известная алхимия – донельзя урезанной, словно голые кости, нарочно лишённые даже волоконца мяса. Он рванулся вверх, разрывая цепи, дыша полной грудью, и ему не простили.

***

– Ричард, мы должны что-то сделать!

Ишка помчалась за Старатосом по коридорам. Картины, запечатлевшие известнейших алхимиков во все века и их лучшие достижения, не восхищали и не занимали её, а лишь наводили жуть и трепет омерзения. Ещё бы, у некоторых экземпляров была содрана кожа, а иные – показаны в разрезе… Да и, например, алхимик, судя по воздетым рукам и выражению лица – явно буйнопомешанный, изображённый в тот самый миг, как из гигантского резервуара перед ним вылезает голый, покрытый зелёной вязкой жидкостью гомункул, лысый, с четырьмя руками и четырьмя ногами, не добавлял воодушевления. Коллеги Ричарда и Старатоса сочли бы все эти сокровища за наглядные пособия, примеры для подражания или прямые предостережения, и, чтобы собрать такую коллекцию, многие из них выложили бы целое состояние, но Ишку не впечатлило – нет, её отталкивали слишком подробные чертежи или реалистичность некоторых ужасов.

Она не разрешала себе ни на секунду замедлить бег, чтобы задаться вопросом, по плечу ли ей тягаться со Старатосом, и не заведёт ли она всех, кто последует за ней, в западню. Да, риск, что всё это произойдёт, был высок, но, если так постоянно пасовать перед испытаниями – никогда не достигнешь никаких результатов.