Иногда устаешь от волнового наката, бьющего в волжские берега, пенящихся тяжелых валов в бесконечных далях водохранилища, гудения лодочных моторов в протоках, беспокойного неба, прожилистого от белесых облаков, гонимых долгими ветрами. Устаешь от уколов озерных окуней-недоростков, монотонно хватающих крутящуюся обманку или фальшивую силиконовую рыбку. Все это уже было неоднократно, и исчезает тайна, заставляющая дрожать руки в необъяснимом азартном возбуждении. Глаза привыкают к знакомым ландшафтам, и росистые зори теряют свои краски и запахи. И тогда возвращаешься к бесхитростной поплавочной аксаковской ловле где-нибудь на малой речушке, миловидной, как все незатейливые сельские пейзажи.

Мы искали пруд, легендарный пруд, где, по рассказам аборигенов, отчаянно клевал медный карась. Наш экипаж – это я и сын Иван, настороженно, словно зверек, замерший на сиденье, устроенном на раме спортивного велосипеда. Мы неслись в закат и обгоняли всех попутных велосипедистов. И сын этим гордился, поскольку работал «мотором»: гудел, брынчал губами, взвывал на подъемах, как некий натруженный двигатель внутреннего сгорания. Солнце падало в луга, пахло душисто цветочным на вечерней росе настоем и первой скошенной увядающей травой. Теплый ветер порывами приходил с юга, путался в волосах и останавливал велосипед. Но мы уже неслись с горы, и тогда «мотор» довольно урчал, словно котенок из львиного прайда.

– Пап, смотри, дельтоплан! – забывает вдруг свою бензомоторную роль Ванька и показывает рукой куда-то в луга. – И вертолет, смотри, вертолет маленький летит! – совсем уже в восторге задыхается сын.

Действительно, неподалеку зависает в восходящем потоке косое крыло с пилотом, но аппарат почему-то вдруг резко уходит в сторону, беспомощно чиркает по земле и садится на траву, словно бабочка с потертым и вялым крылом. А над дельтопланом кружит миниатюрный одноместный вертолет-автожир. В век реактивных лайнеров эти хрупкие мотыльки необычны и красивы. В них – моя детская ностальгическая мечта о небе, первый сколоченный гвоздями каркас, обтянутый матрасным полосатым сукном, купленным на медяки из копилки, отчаянный спуск на лыжах с крутой горы навстречу ветру, подъем на высоту человеческого роста, треск ломающихся брусков, а в результате – невыразимое чувство короткого полета и подвернутая нога…

Пруд мы нашли, но даже не размотали снасти. От дачных домов-коробок, словно жадные загребистые руки, тянулись к травянистой заводи скоросколоченные заборы. Этот захват земли до самого пруда не давал подойти к воде. Лишь на противоположной лесистой стороне проглядывался открытый участок, но место было болотистое, до тоскливости унылое, с чахлыми березками и падающим ельником.

– Ну, чего, Ванюха, домой? – показно бодрясь, спрашиваю сына, но вижу, как его глаза медленно наливаются слезами и краснеют. Он становится похожим на кролика.

– А в Комино? – сквозь слезы блеет Иван.

– Так до Комино отсюда километров пятнадцать. А педали ведь мне крутить.

Я, конечно, дразню сына. Нам с товарищами уже не раз приходилось забираться на велосипедах в дальние дали, случалось, всего на пару дней и за пятьдесят с гаком километров. И в этих путешествиях была своя прелесть: пение шин на асфальте, запахи живицы, багульника и теплой сосновой коры, тишина утра и эхо кукушки в борах, туман на росистом шоссе, напряжение мускулов. И мне хорошо оттого, что сыну важно не пропустить закат на реке, раз не удалось половить на пруду, захваченному собственниками.

Река млела в теплых луговых берегах, где стрекотали кузнечики и басили шмели. Плавился малек в вечерней устало-сонной воде, пуская круги, словно от мелкой мороси. Случалось, рыбки выплескивались поверху, когда в камышах кто-то начинал возиться и сочно чавкать. На этот шум из-под берега отзывалась старая лягва, и ее квакливое ворчание подхватывали многочисленные товарки, раздувающие щеки в теплой тине. Тогда над водой долго висел гортанный гомон и угасал в свисающих ивах.