– А-а-а! Сын мой, Кази-Магомед! Проклятый урус!

Дина некоторое время беспомощно топталась на месте, не отрывая безумного взгляда от разверстого, как могила, черного рта старухи, захлебываясь в пучине бездонного, безграничного ужаса, и, наконец, бросилась бежать, не разбирая дороги, спотыкаясь, падая, натыкаясь на кукурузные стебли, которые, казалось, хватали ее трепещущими на ветру широкими листьями. Подстегиваемая истошным воем старухи, Дина, еле держась на подгибающихся ватных ногах, дернулась, собрав последние силы, и… проснулась. За ситцевым пологом, бормоча ругательства, торопливо одевался старик. Свекровь голосила за окном:

– Скорей, Кази-Магомед, сбежал проклятый урус!

Вслед за мужем Дина выскочила во двор. Утренняя заря только занималась. Из сарая горцы торопливо выводили лошадей и с криками мчались за ворота.

Прислонившись к стене, Дина стояла, обливаясь холодным потом, ноги все еще дрожали, сердце бешено колотилось. Когда старуха, непрерывно причитая, скрылась в доме, обессиленная, она сползла в пыль и закрыла лицо руками.

2.

С треском ломая сухой хворост, Дина подбрасывала ветки в пламя нещадно чадившего очага и с дрожью вспоминала свой сон, протирая слезящиеся от едкого дыма глаза. Вестей от преследователей все не было, и свекровь, не находившая себе места, обратила гневные взоры на еле ворочавшую деревянной лопаткой служанку, мать Мелеч, которая прошлой ночью не сомкнула глаз, укачивая двухмесячного сынишку, и теперь засыпала чуть ли не на ходу. Оттолкнув ее, старая Фатьма, бранясь, стала остервенело размешивать плотную кашу:

– Ну кто так пасту готовит? Ни на что не годятся слуги! Аллах! День прошел, а от наших-то ни слуху ни духу! Говорила я им, чтобы колодки на ночь не снимали! Теперь наткнутся на казаков – и что тогда?

Сильные натруженные руки с широкими мужскими запястьями, покрытые коричневыми пятнами и темной сеткой набрякших жил, крепко держали лопатку, тяжелый котел так и ходил ходуном. Слушая причитания свекрови, Дина украдкой бросала опасливые взгляды на раздвоенный рыхлый кончик носа, который двигался в такт ее словам, и рисовала в воображении картины, одна страшнее другой: втоптанное в пыль растерзанное тело, безучастно уставившиеся в бесконечную пустоту высокого неба синие глаза…

Было уже за полночь, когда ее разбудили крики и топот копыт. Набросив на себя платье, встревоженная, она шагнула за порог и чуть не столкнулась с мужчинами, которые с усилием втаскивали в дом завернутое в бурку грузно провисшее тело. Неловко толкаясь и наступая друг другу на ноги, они втиснулись в узкую дверь и осторожно положили свою ношу на кровать – пламя поспешно зажженной свечи выхватило из темноты пепельно-серое лицо мужа, неподвижно распростертого на пропитанном кровью войлоке. Заросшие огненно-рыжей бородкой круглые щеки старика опали, белки под закрытыми веками беспокойно вздрагивали, на животе зияла глубокая рана, едва прикрытая обрывками окровавленной одежды. Ворвавшись в комнату, Фатьма взглянула на сына, рухнула на колени и, в кровь раздирая себе лицо ногтями, завыла, широко разинув черный рот:

– А-а-а, сын мой, Кази-Магомед! Проклятый урус!

В комнату набились прибежавшие на крики соседи. Один из преследователей, дальний родственник Кази-Магомеда Аслан, растерянный и мрачный как никогда, рассказал, что беглеца они не нашли, а на обратном пути наткнулись на казачий дозор, не замеченный в темноте.

Чуть замешкавшись на пороге, вошел местный лекарь Вернин, бывший русский офицер, давно живший в ауле и уже обремененный многочисленным семейством. Все почтительно молчали, пока он, сосредоточенно хмурясь, внимательно осматривал рану, щупал живот длинными тонкими пальцами, глубоко вдавливая их в рыхлое дряблое тело с пожелтевшей кожей. Закончив осмотр, он кивком отозвал в сторону одного из суетливо толкавшихся возле постели родственников, отдал несколько коротких распоряжений и вышел, неловко ударившись головой о низкую притолоку.