Внутри химчистки, помещения довольно тесного, где троим людям уже было бы негде развернуться, за высокой стойкой показалась голова приемщицы, и первое, что заметил Андрей, это отблеск на ее каштановых волосах, убранных в тугой хвост; свет от лампы падал на ее макушку, играя бликами как на глянцевой поверхности. Он положил пакет на стойку и, облизав губы в некотором ажиотаже, произнес:

– Добрый день, мне нужна помощь. Каким-то образом запятнал свой тулуп и теперь не знаю, что мне делать. Можете его посмотреть, оценить объем работ?

– Здравствуйте, нам всем нужна помощь, – ответила приемщица, полоснув Андрея быстрым взглядом.

– Извините, что вы сказали?

– Я говорю, сейчас посмотрю ваш тулуп, подождите немного.

– Не так расслышал, – стесненно улыбнулся Андрей и, словно желая загладить неловкость, предпринял попытку завести диалог на отвлеченную тему, оглядевшись при этом вокруг: – У вас тут много работы, судя по количеству вещей. Пользуетесь популярностью? Мой знакомый мне вас порекомендовал…

– Да, работы правда много, – ответила приемщица и, встав, достала из пакета тулуп. Андрей почесал затылок, робея в ожидании, пока она внимательно осматривала пятно, выгибая тулуп и проводя по нему пальцами. – Чем запятнали?

– Так в том-то и дело, что непонятно. Заметил только сегодня утром.

– Пойду проконсультируюсь с аппаратчиком, минутку.

Приемщица унесла тулуп в глубину подсобного помещения, откуда доносились монотонные механические шумы аппаратуры – рокот барабанов стиральных машин и сушилок. Андрей, облокотившись о стойку, силился расслышать голоса, но различал только неоформленное бормотание, похожее на грубую кальку с настоящих слов. Вскоре приемщица вернулся, положила тулуп на стойку и покрутила головой:

– Аппаратчик сказал, что, в лучшем случае, при выведении просто испортится тулуп, в худшем – пятно так и останется. Так что, к сожалению, мы вынуждены вам отказать в оказании услуг.

– Как же так? – остолбенел Андрей. – И что же мне теперь делать?

– К сожалению, этого я вам сказать не могу.

– Не можете, значит… – проговорил он, ощущая, как гнев, слепой и жгучий, схватывает его грудь, вытравляя воздух из легких – гнев, который не направлен конкретно на отказ, но, скорее, на утрату обретенной надежды; обезличенное возмущение сокрушилось об непоколебимый гранит обстоятельств, и оттого отозвалось еще более болезненно, ведь в нем нельзя было никого обвинить, найти крайнего, на ком-то выместить свое разочарование. Застигнутый таким образом врасплох Андрей, не выдержав, хватил со стойки тулуп, надел на себя и, ухмыляясь в жарком помутнении, высказался – развязно и громко:

– Ну и не надо! Тоже мне, химчистка! Богадельня настоящая! Отбеливаете пятна для убогих душой, дрожащих от того, что на них не так посмотрят! А мне, слышите, мне нечего бояться, я не стесняюсь! Это мое пятно, мое, и мне с ним жить!..

Рокот барабанов заменился на твердый стук, словно в стиральную машину засунули молоток, включив деликатную стирку с малым количеством оборотов – такие редкие, переменные удары отлетающего от стенок барабана молотка. Приемщица, совершенно не заинтересованная в надрывчатой браваде Андрея, точно и не слышавшая от него ни слова, продолжила смотреть в экран монитора, делая какие-то заметки в своем журнале с пожелтевшими страницами, пахнущими старостью – такой же запах можно различить в большинстве коридоров коммунальных советских квартир. Стук усилился, затем откуда-то из-за стены донесся мужской голос, взывающий к Андрею с просьбой открыть дверь; не понимая, что происходит, в душной путанице мыслей, чувств и звуков, он прижался боком к стойке, вдыхая глубоко и прерывисто, пока очертания комнаты размывались в углах. «Как все это странно, что-то определенно в этом не так…» – проскользнуло в его голове за мгновение до того, как стойка, расплываясь, провалилась в темноту, унося за собой Андрея, химчистку и все остальное вокруг.