Как выше сказано, бытие всякого сущего выражается в опознании его как такового иными сущими. Здесь может возникнуть естественный протест. С чего бы это самосознающее сущее нуждается для этого в опознании его кем-то или чем-то иным. Но у нас нет никаких достаточных причин для того, чтобы не усмотреть в его данной проявленности следование в акте самосознания исходной парадигме отражения Единого в Ином. В этом и открывается перспектива падения во множественность (в модусе «инаковости» Единого и его отражения в себе как Ином). И следование этой парадигме сквозь всю «бытийную» фактуру сущего. Также и человек, во внешней оценке фактуры своего самосознания осознающий себя как «эту» персону иным, чьё «местонахождение» и отношение к опознаваемому «себе» лишено определённости в модальностях данного уровня проявленности сущего. Он опознаётся «другим». Тот, кто опознаёт в этом процессе, – выше того, кто опознаётся (в «Ригведе» две птицы на дереве – одна клюёт ягоду, а другая, та что сидит выше, на неё смотрит). Но, наследуя действие в себе принципа единства, сущее позиционирует себя как «этот» в «этом».

Для разъяснения сказанного сделаем небольшое отступление. Всему сказанному можно придать очевидную аналогию с процедурой оформления всех возможных, но не проявленных, сущих, пребывающих хаотически и вне оформленного бытия. А акт частичной локальной оформленности символически обозначить приданием возможным сущим оформленности в масках. В сущности, в театре, пока он не превратился в «современный» из настоящего, маска и несла двойную нагрузку. Она была приданием ею, в частичном оформлении универсума всех возможностей, модуса оформленной персоны. Но она в гораздо более универсальном смысле символизировала обозначение ею сущего. Таким образом, маска была «жива» тем, что ею оформлялось… Не менее чем труп, который представляет собою скрытый за ним конгломерат многообразных психологических противоречий. Акт пластического оформления посредством маски, к тому же представляя некое сущее, является ликом в более истинном смысле, чем лицо того, кто пользуется им не для обозначения сущего, а для сокрытия его и манипулирования его психологическим отражением в персональной данности.

Таким образом, в истинном театре маска была символом того, что составляло принадлежность полноте возможностей проявленностей универсума. И актёр в своей метафизической свободе мог черпать оттуда все неоформленные возможности для выражения Сущего символическим образом и пластически. При этом персональное психологическое переживание не имело никакого значения в факте актёрского действия. Маска оформляла аспект универсального Сущего, а не индивидуальные переживания психологического содержания. Которые, впрочем, хоть и не универсальны, но вполне унифицированы в своей тривиальности. Маска представляла грань универсума, а в современном театре она – способ манипулирования психологическими деталями для описания «внутреннего мира человека».

И маска имеет двоякий смысл. Она оформляет манифестации сущего, но и спецификой сокрытия человека «приоткрывает для него» возможность наполниться универсальным, поскольку он тоже приобретает долю в причастности к её символике.

Кроме того, вышесказанное есть не только «подражание природе» в искусстве, но и описание самого предмета этого подражания.

Второе отступление связано с мифом об Эдипе.

Мудрость и тайна загадки в том, что она перекрывает и превосходит логику.

Если загадку Сфинкса интерпретировать как часть логики, то она необратима. То есть, наоборот неверно. Тот, кто утром ходил на четырёх ногах… и т. д.,.. – не обязательно есть человек. Это человек ходит так. Но не наоборот. Но роль всякой загадки состоит в том, что она обращает сравнение и отождествляет сравниваемое в условии и его отгадке. И отгадавший её принимает, тем самым, версию, что это так. Причём, инициирующая этот потенциал предпосылка находится в самой фактуре всякой загадки. Это всегда параллельно сопровождающая логику гносеологическая альтернатива.