К кладбищенским воротам Индриков подошел уже на взводе и, натолкнувшись на запертую калитку, не думая, просунул между чугунных прутьев портфель, а сам забрался на мусорный бак и перелез через забор. Вдоль дороги к колокольне под стволами туй лежала свежая жирная земля, пахло весной. Профессор оглянулся – не следуют ли за ним – но позади никого не было.

Попробовав запертую дверь, профессор постучал костяшками. Почти сразу грохнула щеколда и дверь приоткрыла старушка:

– Олег Ильич! – всплеснула она руками – Как же это вы? Да ведь заперты-то ворота.

Милая добрая старушка. Имя ее вылетело из головы.

– Да уж есть ли преграды верующему человеку? – улыбнулся Индриков, – весь день сегодня тянет в храм. Миша здесь?

– Да, батюшка оградку подновляет.

– Ну я у вас подожду. Не боитесь вирусов-то?

– Ой, конечно, конечно, что вы, уж кому помереть сегодня суждено…

Храм, сам не старинный, XIX века, размерами и сводами напоминал Индрикову именно древние церкви, уютные округлостью и низостью потолков. Тут ощущалась безопасность, умиротворение. Вдруг неприятно кольнуло – лет пять тому назад он ведь использовал этот дом божий, чтобы передавать через ящик пожертвований бумаги одному человеку. Проведя по этому ящику рукой, профессор тяжело вздохнул и сел против алтаря. В ожидании помолился иконе Митрофана Воронежского. К его деятельной фигуре профессор всегда испытывал особое расположение, как к толковому святому, покровителю радеющих за доброту властей и благополучие общества.

Спустя полчаса в забрызганном краской комбинезоне пришел Миша Веленко, отец Михаил, бородатый вечно улыбчивый иерей. Увидев старого друга, он сразу помрачнел, предчувствуя недоброе. Искренним разговор не вышел. Просьбу сохранить у себя документы батюшка принял, скрепя сердце, только после того, как речь, вся с намеками о смерти и необходимости позаботится о жене Индрикова, зашла об исповедании. Прибирая волосы и пачкая их каплями краски, Миша пробовал мягко профессора увещевать опомниться, разорвать сейчас же со всем, но в итоге смирился и забрал папку с флэшкой.

В иерейском кабинете Индриков написал для Саши короткую справку. В простой школьной тетрадке тезисно изложил все мысли по рискам, приоритетам, даже по ближайшим действиям гильдии. Поставил точку и подумал – прощальное письмо. Приступить к письму Елене Павловне не смел. Как же он будет с ней вечером объясняться. Сначала за ту утреннюю записку, да еще имея в запасе чуть не завещание. Волнение так зашкалило, что он выпил пару таблеток и вышел с портфелем на воздух. Мише нужно было уехать по делам, но он попросил старушку выпустить Индрикова, когда тот соберется домой. Просил только не задерживаться позднее восьми вечера.

Кладбище, чисто выметенное, в новых посадках, грелось в вечернем солнце. Деревья тут стояли куда зеленее, чем в тенистых коробках домов. Пахло краской, остатками прошлогодней листвы. На своей скамейке, где часто работал летом, Индриков вспоминал знакомство с Мишей, думал, если их дружба продолжится, то уж теперь совсем по-иному. Жаль было бы потерять такого человека в своей жизни. А в остальном. Переживал он только о ребятах, научную работу с которыми придется прекратить. Да и вообще, во что теперь превратится его профессорство.

В компании почивших, в тишине, легком ветерке сердце сбавляло тревожные обороты. Среди могильных плит оберегали Индрикова два близких человека, на кого легко можно было опереться. И тогда, и теперь. О первом думалось легче. Игорь Всеволодович, которого Индриков хорошо знал в девяностые по научной работе. Сам он тогда только защитил докторскую, а Игорь давно был известен стране как писатель Кир Булычев. Как-то они по-доброму сошлись, как наставник и ученик, и долгое время дружески общались. О втором человеке, заботившемся об Олеге много ранее, вспоминалось горько. Родной брат, на три года старше. Смельчак, настоящий боец, который утонул в семьдесят втором году в Казахстане, в год, когда Индриков поступил в университет. Два этих товарища, старших во всем, упокоенных в тени вековых кленов охраняли и сейчас. Когда-нибудь свое пристанище здесь обрету и я, думал профессор. Уж не так ли, не так ли, чередой сумбурных рубежей пролетала в последние мгновения вся жизнь?