– С двумя косами? – спросила Галя.

– Она самая, – подтвердила болтушка. – Так вот, у этой самой Оли есть и брат, кадет, и кузен, оба в одном и том же корпусе учатся, а по воскресеньям к Телегиным в отпуск ходят. Там бывала и я. Вдруг, понимаешь ли, того… ну, одним словом, я и Ване Телегину, и Пете Дмитриеву, обоим понравилась, но Ване больше. Такой себе, понимаешь, шатенчик, глаза тоже шатеновые, веселый, ловкий, а танцует – как Аполлон…

– Ты твердо убеждена, что Аполлон танцевал, да притом хорошо? – вопросом перебила ее Галя.

– А кто его знает! Надо полагать, что не газеты ж он читал! Отплясывал, вероятно, со своими музами там на Олимпе.

– Ты хочешь сказать, на Парнасе? – поправила Галя.

– Ну, на Парнасе, пусть, отстань только и не перебивай. Да, так танцевал, говорю, божественно, – с того же места, где остановилась, продолжала Надя. – Сам стройный, волосы вьющиеся, поэтические и усики такие малюсенькие. Идут ему! То есть, в сущности, они еще пока не совсем пришли, так, приблизительно, на полдороге, но когда окончательно придут… Воображаю, что это будет! Петя – тот похуже, но зато у него на погонах нашивки, это значит, кадет из первосортных. На Пасху, понимаешь ли, ежегодно устраивается корпусный праздник и бал. Ах, этот бал! Я забыть его не могу. Танцева-а-ала я а-ах! До сих пор постичь не могу, каким чудом подметки уцелели. Танцую все с Ваней, все с Ваней. Петя ходит мрачный, как погреб, и зловеще на нас поглядывает. Наконец перед самой мазуркой разлетается ко мне: «Позвольте вас просить». – «Мерси, танцую». – «А с кем, смею спросить?» – «С месье Телегиным». – «Ах, опять с ним! Прекрасно-с! Как вам будет угодно. Прощайте ж, Надежда Петровна, будьте счастливы и не поминайте лихом. Прощайте навсегда».

Надя округлила глаза и галопом понеслась дальше:

– Я, понимаешь ли, и рта разинуть не успела, чтобы спросить или сказать ему что-нибудь, как он уж умчался. Веришь ли, это была такая прелесть, такой восторг, что я даже и передать не сумею! – при одном приятном воспоминании захлебнулась она. – Никогда, никогда в жизни еще ничего такого со мной не случалось. Можешь себе представить: он прямешенько отправился в лазарет и там отравился. Ну разве не прелесть? Сама скажи!

– Какой ужас! – почти одновременно с восхищенным возгласом Нади сорвалось с уст Гали; но, увлеченная собственным повествованием, девушка, видимо, не расслышала замечания подруги.

– А потом, представь себе, явился в зал весь бледный, выражение лица такое томное, и – веришь ли? – танцевать стал! Вот геройство! Разве нет? Ты подумай, как он страдал при этом, только закружился в вальсе и вдруг…

– Господи, неужели тут же и умер? – со страхом и состраданием осведомилась Галя.

– Умер? Кто, Петя? Вздор какой! И не подумал! Что это тебе в голову пришло хоронить его?

– Как, что в голову пришло? Ты же говоришь, он отравился, – не поняла Галя.

– Да он и отравился, только не совсем. Побежал это он с отчаяния, понимаешь ли, в лазарет – и хвать, пока фельдшера не было, бутылочку с атропином[21], что кадетам иногда в глаза пускают. А атропин-то этот – яд страшенный. Петя, недолго думая, хлоп все до дна! Но, оказалось, он впопыхах вместо атропина рвотных капель глотнул, да весь пузырек сразу. Сперва будто и ничего. Вот он и решил, пока силы его не покинули, пойти в зал, взором проститься со мной и умереть у моих ног… Разве не поэтично? Но как только завальсировал, капли начали действовать. Тут он, понятно, со всех ног вон из зала. Вот когда я испугалась! Господи, думаю, умирать побежал… И ведь все я, все из-за меня! Жалко мне его! Так жалко, что, кажется, на всем земном шаре нет второго такого милого-премилого человека. Боже, думаю, пусть только не умирает, пусть придет, а я весь вечер с ним танцевать буду, ни шагу ни с кем другим не сделаю, ни слова никому не скажу! И вдруг смотрю – идет! О, счастье! Я так и побежала ему навстречу. Только танцевать много не пришлось – все больше сидели, даже говорили мало. Да и беседа была с большими перерывами: побледнеет, бедненький, а сам все-таки на меня смотрит. Затем вдруг: «Рardon» – едва выговорит и исчезнет.