Пелагея Ивановна порой прозрачно намекала помещику, что пора бы обновить обстановку, но тот лишь отмахивался: к чему это? Надо сказать, приходясь хозяину весьма дальней родственницей, она прибыла сюда, явно питая матримониальные надежды относительно богатого вдовца, и привезла целую телегу разнообразных довольно безвкусных женских вещиц вроде резного трюмо, расшитых банкеток и бархатных занавесей. Когда Пелагея Ивановна осознала, что Яков Ильич, безмерно любивший почившую супругу, не желает потакать ее планам, то удовольствовалась фактической ролью хозяйки. И если верно то, что по виду и убранству дома можно определить особенности людей, в нем живущих, то безалаберность барина, наивный «аристократизм» приехавшей родственницы, дерзкая презрительность к общественным устоям ее дочери и самоуглубленность помещичьего сына становились здесь очевидными.

Вечер вышел еще более вдохновляющим, чем представлял себе Филипп. Мосье Кактотам, на самом деле звавшийся мосье Деви, не только оказался большим поклонником музыкального искусства, но привез с собой коллекцию нот, что для мальчика было сродни бесценному сокровищу. Все не особенно многочисленные пьесы для фортепиано, оставшиеся от матери, были им заиграны до дыр. Имелся, конечно, в усадьбе и новомодный портативный граммофон фирмы «Патэ» с пластинками, купленный Яковом Ильичом в Петербурге и вызвавший поначалу целую бурю ликования. И лишь потом, когда улеглась бравурность первого впечатления, мальчик осознал, что это все-таки не то, что живая музыка, извлекаемая непосредственно из рояля – чудесного портала в иной мир, откуда приходят волшебные звуки.

К импровизированному музыкальному вечеру – первому в усадьбе со времен кончины матушки Филиппа – мальчик готовился, словно к церковному причастию. Он заранее перебрал все ноты и тщательно размял пальцы, не желая ударить в грязь лицом перед французом. К нему присоединилась Катрин, нежным сопрано попытавшаяся исполнить несколько незнакомых романсов прямо с листа под робкий аккомпанемент теряющего голову от восторга мальчика. Никогда прежде он не был преисполнен такого чувства благодарности и ощущения единения со своей подружкой…

В последовавшую за дивным вечером ночь Филипп никак не мог уснуть. В голове звучали новые прелестные мелодии, пальцы непроизвольно вздрагивали, ища клавиши рояля, а перед глазами кружились облаком ночной мошкары ноты. Проворочавшись на вдруг показавшейся ему жесткой и комковатой перине несколько часов, он решил встать и спуститься в гостиную.

Если погружаешься в сладкий сон в своей кровати, кажется, будто в доме царит тишина, но когда начинаешь сходить вниз по довольно крутой лестнице из мезонина, где расположена детская, чуткое ухо улавливает множество доносящихся со всех сторон звуков: мерный скрежет работы часового механизма, сухое потрескивание деревянных панелей, самопроизвольный тихий скрип ступеней и половиц, шелест занавесок, колыхаемых сквозняком из приоткрытого окна, похрапывание старой кошки Мурки, спящей в корзинке в передней. По мере обострения слуха к этому добавляются еле заметный шорох, исходящий от стен, вероятно, создаваемый какими-то насекомыми, и легкое постукивание, природу которого Филипп определить не смог. Но главное – эфемерное, скорее даже воображаемое позвякивание струн под крышкой рояля, словно магнитом притягивающее его к себе…

Мальчик почти дошел до гостиной, как вдруг различил новый, неуместный в ночи звук – отголоски разговора, идущие откуда-то из глубины дома. Насторожившись и прислушавшись, он понял, что голоса раздаются в правом крыле, куда Яков Ильич велел поселить мосье Деви, обозначив тем самым его статус скорее гостя, чем нанятого работника: людская половина располагалась в левой части особняка.