– Это ты, Гэйб?

– Я.

– Знаешь, Гэйб, я устала и легла спать.

– Знаю, – сухо отозвался Гэбриель, вытаскивая торчавшую в нижней юбке иголку с ниткой. Кто-то уже принялся было чинить юбку, но, как видно, очень быстро утратил терпение, и дыра так и осталась незашитой.

– Ах, Гэйб, это такое старье!

– Старье?! – повторил Гэйб с укором в голосе. – Тоже скажешь! Конечно, поношенно малость, зато какие отличные вещи! Вот эта юбочка, например. – Гэбриель поднял юбку и поглядел на красные заплатки с гордостью художника, обозревающего созданный им шедевр. – Эта юбочка, Олли, крепче, чем новая.

– Она была новой пять лет тому назад, Гэйб!

– Ну и что? – спросил Гэбриель, нетерпеливо оборачиваясь к невидимой собеседнице. – Что с того?

– Я выросла за это время.

– Выросла! – пренебрежительно откликнулся Гэбриель. – А разве я не выпустил складку, разве не вставил в корсаж кусок мешковины в добрых три пальца шириной? Я вижу, ты решила разорить меня на платье!

Олли рассмеялась за занавеской. Однако суровый штопальщик не отозвался на ее смех. Тогда в импровизированную дверь просунулась курчавая головка, и вслед за тем стройная девочка в коротенькой ночной рубашонке подбежала к Гэбриелю и принялась ластиться к нему, пытаясь забраться под самую жилетку.

– Поди прочь! – сказал Гэбриель, сохраняя суровость в голосе, но самым жалким образом утрачивая строгость на лице. – Поди прочь! Тебе смешно! Я не щажу сил, только бы разодеть тебя в шелк и бархат, а ты купаешься во всех канавах и пляшешь в колючем кустарнике. Ты совсем не бережешь свои вещи, Олли. Не прошло ведь и десяти дней с тех пор, как я заклепал и, так сказать, полудил твое платье, и вот – погляди на него!

Гэбриель негодующе потряс платьем перед самым носом Олли. Между тем девочка, упершись макушкой прямо в грудь Гэбриеля и обретя таким образом точку опоры, стала совершать вращательные движения, намереваясь, как видно, пробуравить путь к его сердцу.

– Ты ведь не сердишься на меня, Гэйб? – взмолилась она, перебираясь с одного колена Гэбриеля на другое, но не отнимая головы от его груди. – Ты ведь не сердишься?

Не удостаивая ее ответом, Гэбриель торжественно чинил нижнюю юбку.

– Кого ты видел в городе? – спросила ничуть не обескураженная Олли.

– Никого, – сухо отозвался Гэбриель.

– Не верю, – заявила Олли, решительно тряхнув головкой, – от тебя пахнет мазью и мятной примочкой. Ты был у Бриггса и у тех новичков в Лощине.

– Верно, – сказал Гэбриель. – Нога у мексиканца болит поменьше, а малютка скончалась. Напомни мне утром, я пороюсь в маминых вещах, может быть, разыщу что-нибудь для бедной женщины.

– Ты знаешь, Гэйб, что говорит о тебе миссис Маркл? – спросила Олли и посмотрела на брата.

– Понятия не имею, – сказал Гэбриель, демонстрируя полнейшее равнодушие. Как обычно, притворство его не имело никакого успеха.

– Она говорит, что о тебе никто не заботится, а ты заботишься обо всех. Она говорит, что ты убиваешь себя для других. Она говорит, что нам нужно иметь хозяйку в доме.

Гэбриель прервал работу и отложил недоштопанную юбку в сторону. Потом, взяв сестренку одной рукой за кудрявую макушку, а другой за подбородок, он повернул к себе ее плутовское личико.

– Олли, – начал он торжественно, – помнишь ты, как я унес тебя из снеговой хижины в Голодном лагере и тащил на закорках много миль подряд, пока мы не вышли в долину? Помнишь, как мы прожили две недели в лесу, как я рубил деревья, промышлял нам с тобой пропитание, ловил дичь, удил рыбу? Скажи, Олли, обошлись мы тогда без хозяйки в доме или, может быть, нам не хватало хозяйки? А когда мы с тобой поселились здесь, кто выстроил эту хижину? Быть может, это был не я, а какая-нибудь хозяйка? Если так, Олли, я готов признаться, что во всем не прав, а миссис Маркл права.