Внезапно старушка замерла. В лице ее произошли явные перемены. Гневные морщинки расправились. Голос стал прежним, молодым не тутошним. Сама она как будто и не почувствовала этого. Так случалось иногда – ее сознание соскакивало… Она проходила сквозь себя, словно пересекала границу зеркального отражения, и ее жизнь легко шагала ей на встречу прямо из глубины памяти, которая и сейчас в одно мгновение ухватила, забрала, отгородила ее и от глупой газеты, и горе-корреспондентки… и даже скисшего нынче ночью крапивного супа… Все вдруг отступило, улетучилось… И тот другой ее голос замолк…

Женщина медленно опустилась на стул у окна, нежно провела ладонью по бревенчатым стенам…

– А как я бежала тогда!?. Как в пещере хоронилась!. Впрочем, тебе ли знать, ты ведь был совсем другим… – Неизвестно к кому обратилась она, но ее дом притих, будто прислушался…

***

Иринка была девчонкой веселой, легкой на подъем. Ее вечно оживленное лицо не портили даже очки. Она носила их лет с шести – детский грипп окончился осложнением и близорукостью. Но это, казалось, ничуть не исказило ее отзывчивого, источающего энергию характера. С готовностью откликалась она на любые идеи и предложения, без конца, участвуя и участвуя – во всех мероприятиях подряд – в собраниях, огоньках, обсуждениях. Выполняла порученное, прочитывала рекомендованное. Всегда на подхвате, «Пионер всегда готов!» Одним словом – активистка. На хорошем счету у педагогов, знакомых, соседей. О ней говорили: «Ну, за Иру-то мы спокойны, такая свое место в жизни найдет!»

…Никто и не догадывался, как часто в душе она скучала. Стоило ей только остаться одной, от внешней кутерьмы не оставалось и следа. Ни мысли, ни чувства.. Словно пустая оболочка, часами сидела она на постели в своей комнате, тупо глядя в одну точку, не думая ни о чем, пока очередной звонок не выводил ее из этого бессмысленного состояния. С готовностью обретала она новый смысл и начинала действовать.

Лишь однажды лет в тринадцать посетил ее собственный личный изнутри идущий посыл, не трудно догадаться, что связан он был с романтической привязанностью. Неожиданно для нее самой, прямо на уроке математики, посреди иксов и игреков, вместо знака равенства, поперек упорядочивающих действительность клеточек школьной тетради ее смутное волнение излилось в несколько экзальтированных, по-девичьи восторженных строк!

Это первое, несмелое проявление собственной личности стало и последним. Не имея привычки к самостоятельным переживаниям она, конечно, предала плод своего нечаянного вдохновения суду окружающих… И ее душа, робко пытавшаяся поднять голову, привычно обратилась в послушный чужому мнению флюгер.

Сначала с ее виршами ознакомилась одноклассница, так же, кажется, в кого-то влюбленная. Что, несомненно, и определило искреннюю восторженность ее оценки и вселило в Ирину убеждение, что ее четверостишие и, в самом деле, великолепно!

Осмелев, она дерзнула показать произведение куда более взыскательному критику – старшему брату, семнадцатилетнему интеллектуалу, который со всей своей родственной прямотой и беспощадностью сообщил ей, что ее «шедевр», мягко говоря, сырой, малограмотный по форме, да к тому же еще и глупый, отвратительно слащавый по содержанию. Пристыженная Ирина тотчас осознала всю безосновательность, нелепость своих жалких потуг. Терзаемая неодолимым стыдом, на сотню маленьких частиц разорвала она свой позор, бросила его в унитаз и смыла его вместе с первой робкой влюбленностью.

Те стихи были действительно не ловки, но все же в них заключалось искреннее чувство, которое потонуло во мнениях, захлебнулось в них и намертво заглохло… С тех пор муза Ирину не посещала.