Такэнака неизменно вставал на защиту ученицы:

«Вам, старомодным, не понять! Стоит мужчине и женщине просто пройтись вместе – и сразу подозрения. Это ваши взгляды устарели. Нынешние девушки сознательны и поступают, как считают нужным».

Эти идеи он с жаром излагал и самой Ёсико:

«Женщины должны обрести самосознание! Нельзя, как встарь, переходить из рук отца прямо в руки мужа, по Зудерману. Новая японская женщина должна мыслить и действовать самостоятельно!»

Он говорил о Норе Ибсена, Елене Тургенева, о волевых русских и немецких женщинах.

«Но самосознание включает и самокритику. Нельзя бездумно следовать своим порывам. Нужно быть готовым нести ответственность за свои поступки».

Для Ёсико эти наставления значили больше, чем христианские проповеди – они казались ей и свободнее, и авторитетнее.

Как гимназистка, она одевалась слишком ярко: золотое колечко, модный пояс, стройная фигура – всё это привлекало взгляды прохожих.

Её лицо было не столько красивым, сколько выразительным – то ослепительно прекрасным, то странно невзрачным. Особенно выделялись живые, подвижные глаза.

Если раньше женщины могли выражать лишь три-четыре простых эмоции, то теперь, как замечал Такэнака, многие научились искусно передавать чувства мимикой. Ёсико была одной из них.

Их отношения давно вышли за рамки учитель-ученица.

«С тех пор как появилась Ёсико, ваш муж совсем переменился», – говорила одна знакомая жене. «Когда они беседуют, кажется, будто их души сливаются. Это действительно опасно».

Со стороны, конечно, так и казалось. Но были ли они на самом деле так близки?

Юная женская душа – то взлетает, то падает; трепещет от пустяков и страдает из-за ерунды. Эта двойственность – не любовь, но и не равнодушие – постоянно смущала Такэнаку. Узы морали, сила привычки – их можно разорвать легче, чем ткань. Трудно лишь дождаться подходящего момента. За этот год такой момент, как ему казалось, приближался дважды.

Первый – когда Ёсико прислала трогательное письмо: писала, что недостойна его доброты, и потому вернётся в деревню, чтобы стать женой крестьянина. Второй – когда он неожиданно застал её одну вечером. В первый раз он провёл бессонную ночь, размышляя над ответом. Взглянув на мирно спящую жену, он корил себя за окаменевшую совесть. Утром он написал строгое, учительское послание.

Второй случай произошёл весенним вечером, два месяца спустя. Застав Ёсико одну, он увидел её напудренное, прекрасное лицо в свете жаровни.

«Что случилось?»

«Я осталась за старшую».

«А тётя где?»

«Уехала за покупками в Ёцуя».

Она пристально взглянула на него – так пленительно, что сердце его дрогнуло.

Они обменялись обычными фразами, но за этой банальной беседой скрывалось нечто большее. Пятнадцать минут – и всё могло бы измениться. Её глаза сияли, слова звучали особенно, движения были странно порывисты.

«Вы сегодня особенно хороши», – небрежно бросил он.

«Я только что из бани».

«А пудры-то сколько…»

«Ах, учитель!» – засмеялась она, кокетливо склонив голову.

Он ушёл сразу, хотя она пыталась удержать. Провожая его при лунном свете, она казалась загадочной и прекрасной. С апреля Ёсико, всегда болезненная, стала ещё бледнее. Нервы её расшатались, и даже большие дозы брома не помогали уснуть. Непреодолимые желания и пробудившаяся чувственность терзали её.

В конце апреля она уехала домой, в сентябре вернулась – и тогда случилось то, что случилось. А случилось вот что: у Ёсико появился возлюбленный. По пути в Токио они вдвоём провели два дня в Саге. Нестыковки в датах отъезда и приезда вызвали подозрения, переписка между Токио и Биттю – и в итоге открылась правда: святая, возвышенная любовь. Они клялись, что не переступили черты, но страстно желали быть вместе.