– Какой на х… «голос»?

– Думаю нашего Создателя.

– Бредить Евгений «Батькович» в милиции будешь, понял! – Евгений весь на восклицаниях.

Маргинал незряче посмотрел на вопрошаемого и, вдруг, широко улыбнулся, обнажив неровный ряд испорченных зубов:

– Точно Вам говорю – Его голос,– произносится с до боли знакомой интонацией.

Борисов спохватывается и смущен, уже повежливей:

– Случайно, не сильно ударил по спине?

Объявившийся одноименный смотрит в потолок, закатив глаза и нараспев:

– Уже три дня как Он приказывает мне зайти сюда ночью, открыть незакрытое и увидеть свое будущее. Я побоялся ослушаться. Поверьте, мне страшно,– он был похож на молящегося.

Жеку передернуло. Повеяло дешевой театральной постановкой:

– Что мне здесь кино рассказывать! Я сам проверял все двери. Просто обосрались, когда поняли – сдам ментам. Так?

Нет, не потому. Мне страшно за Вас, уважаемый. Только и всего. Отпустите меня, не делайте хуже,– совсем без угрозы.

Спокойный голос ночного собеседника гипнотически действует на Евгения. Словно в сомнамбулическом сне он провожает того, до выхода – тот неожиданно заперт. Оставив «косматого», Борисов обратно – за связкой ключей. Когда же вернулся – там никого не было, а дверь продолжала оставаться закрытой. Открыл ее – снег на крыльце девственно чист. Почему-то не удивился такому, но обошел весь первый этаж – все под замком, а на часах четыре утра.

Буквально на следующий день Женька написал про этот случай в письме Римме, где, слегка, представил себя героем.

Но, вскоре, история, совсем, забылась.

От главного героя:

«Мистика, как и чудо – продукт некой хаотичной логики, которая обязательно присутствует в человеческом сознании».

Колокол малиновым пульсом бил в неизбывность,

Отдаляясь в миноре, созвучье ища,

А в звуках его ощущалась та бренность,

Где «остывает» время, и желтым воском плавится свеча.

Во мраке старой деревенской церкви

Чуть проступают тонкие лики святых,

Подсвечены живым огнем – они не меркли,

И Бога любовь – из истин простых.

Набат сливается со звонкой тишиной,

На тонкой грани грехов и испытаний,

А за спиною блеклой мишурой,

Животный страх как пряно-горькое отчаянье.

________________________//______________________________

Жизнь на городской свалке суетлива – огромными «утюгами» движется пара рычащих грейдеров, снуют мусоровозы, над гигантских размеров скошенной пирамиды утиля, парят крикливые армады ворон и чаек. Редкими вкраплениями костры бомжей. Небо серым.

К одной такой компании подходят Евгений и Светлана. Сидя на ящиках греются четверо: баба и трое мужиков. Живут своей коммуной. У всех лица цвета асфальта – люди без возраста.

Здороваются без рукопожатий, присаживаются рядом. Жарко горит плотный картон, кружат черные хлопья.

– Как жизнь блядская? – подмигнув Никоновой, спрашивает один из них – пузатый бородач Сашка (он здесь старший, в прошлом – юрист, но до сих пор, любитель изящной словесности и меломан). Его любимая поговорка: «Когда родители решили зачать меня – с этого момента они сделали, уже, меня несчастным».

Женщина Борисова, не без ехидства:

– У кого-то может и такая, а у нас лучше не бывает,– намекает на мужланистую Ираиду, что спит со всеми тремя, при этом являясь официальной женой Федюни одноглазого, который, сейчас, сосредоточено, палкой ковыряется в огне.

Оба из одной деревни, приехали, когда-то, сюда работать на стройках. Из своих, почти сорока пяти, семь лет как бомжуют. А таковыми стали, когда случился пожар в их частном доме и бездетные любители выпить оказались на улице без документов. Бумаги погорельцы выправили, но, поскитавшись по чужим углам, выбрали, для себя, быстро и незаметно путь бездомных. Оправдывая свою любовь к стакану Ираида, однажды, с глубокомысленным видом, заметила: