Высказав такое определение и поняв, что этим он лишил право всякой самостоятельности, сузил, почти уничтожил его значение, Гутчисон делает следующую оговорку: «Так как благо всей системы требует, чтобы в ней нашли удовлетворение все наши естественные страсти и ощущения, хотя бы они были и низшего рода, поскольку их удовлетворение может существовать рядом с благородными удовольствиями, то и кажется, что они сопровождаются естественными понятием о праве. Мы верим, что имеем право их удовлетворять, пока не возникает спора между подобными низкими страстями и другими побуждениями, которые мы в силу естественного ощущения признали за высшие… Но и достигши нравственных понятий, мы соглашаемся, что другие имеют право удовлетворять свои страсти, которые не противны никаким высшим естественным склонностям. Мы смотрим не только как на вред и убыток, если нам мешают в удовлетворении этих страстей; но мы считаем это не нравственным, считаем за доказательство дурного душевного настроения»[77].

Гутчисон отличает идею справедливости от права, называя справедливость несовершенным правом: «Некоторые права перед Богом и нашей совестью священны и так созданы, что они ради самой общественной выгоды не могут быть сопровождаемы силой и принуждением, но должны быть предоставлены доброму сердцу людей; они могут быть названы несовершенными правами (справедливостью)»[78].

Таково содержание учения глубочайшего из шотландских моралистов. Нельзя не удивляться глубине его анализа, но в то же время нельзя с ним согласиться. Из чувства нельзя вывести понятие идеи, не приписав чувству не принадлежащую ему способность суждения. Наблюдение над собой и над жизнью должны убеждать нас, что не ум отзывается на чувство, но чувство отзывается на умозаключение. Совершенно верно, что мы отличаем удовольствия, полученные от чувственных ощущений, от удовольствий доброго дела, и первые порицаем, а вторые одобряем. В этих случаях не одобряющим и порицающим нельзя считать чувство, не приписывая не принадлежащей ему способности суждения. Но в то же время совершенно верно, что чувство всегда находится в гармонии с умом, оно развивается вместе с развитием идей и даже способно, как бы независимо от ума, оказывать влияние на наше поведение, подобно тому как привычка оказывает давление на волю, хотя сама привычка и есть произведение воли.

В нас есть чувство общего блага независимо от какой бы то ни было выгоды; мы действуем во имя общего блага, не имея в виду получить одобрения даже в собственном чувстве, но это потому, что в нормальном человеке существует гармония между нравственными регулятивами и чувством. Поступая согласно регулятивам, человек чувствует, что он живет нормальной духовной жизнью. Извращение человека начинается с извращения не чувств, но идей, убеждений. Извращенный человек начинает с убеждения себя, что нравственные регулятивы суть нелепость, пустая выдумка философов, и чувство покоряется его идеям. Если бы мы не предположили существования нравственных регулятивов, то нам был бы непонятен приводимый Гутчисоном факт, а именно: мы не можем делать добро для доставления себе удовольствия, ибо эта мысль уничтожает само удовольствие добра. Данный факт появляется вследствие того, что мы, разделяя естественную гармонию между регулятивами и гармонирующим чувством, поступаем, так сказать, с нравственной неестественностью.

Кроме того, существенный недостаток теории Гутчисона заключается в том, что она не может вывести обязательность добродетели, так как здесь все сводится к тому, кто и в какой степени чувствует назревшую необходимость перемен. Человек нравственно извращенный мог бы отказаться от добродетели, потому что он не сознает в себе подобного чувства.