Мать же довольная тем, что сын будет учится, а не служить, и чего доброго не воюет, твердо была уверена, что и дальше будет так же продолжаться.

Если в определении судьбы их сына взгляды расходились, то аббат Витербо убедил их в том, что для него нужно скопить денег; урезать траты настолько, чтобы вообще не тратить ни на что лишнее, тем более в неурожайный год.

В этом году по подсчетам аббата доходы должны были составить примерно двенадцать тысяч, если конечно цены не поднимутся. Размышления об этом вызывали у барона воспоминания: как он из года в год расходовал как истинный дворянин без оглядки, что сейчас его очень огорчало что, не может обеспечить сына состоянием даже в пол сотни тысяч.

Впрочем д’Обюссону – младшему, не так уж еще много лет, чтобы что-то иметь, а кое-какая сумма для него все же имелась, вложенная в нотариальную контору мэтра Марсена, в Париже, имя которого он с трудом вспомнил и нужно было долго копаться в архиве, заваленном разными бумажками, чтобы найти расписку. Дабы убедиться, правильно ли он вспомнил, да еще долго потом подсчитывать сколько за все эти годы набежало по процентам.

А вообще барон д’Обюссон был дворянин средней руки и его сыну предвиделось безбедное существование. Как будто что-то имелось за душой и у деда Франсуа, тихо проживавшего вместе с ними и со своей дочерью, его теткой.

Такими заботами жило семейство в году 1705 от Рождества Христова, спокойной и размеренной, как метко определяется одним словом – провинциальной жизнью, за многие времена мало чем изменяющейся.

И конечно же вечером день завершали в задней зале, собираясь вокруг стола за чашкой чая, когда можно хорошенько обсудить дела и вообще побеседовать за игрой в карты или лото; если лото – то «кричащим» был обычно аббат Витербо, даже в такое затруднительное из-за игры время, умудряющийся что-то рассказать, так вот и в этот вечер, так круто прервавший их спокойную размеренную жизнь… аббат Витербо рассказал или почти уже рассказал версальскую сплетню или даже анекдот, как к ним подошел Бертон и с извинениями прервав разговор, сообщил:

– Приехал какой-то господин, имя отказался назвать, просит принять.

– Проси. – сказал ему сразу же оживившийся барон, обрадовавшийся, что к нему хоть у кого-то нашлось дело.

Бертон вышел и через некоторое время вернулся вместе с Рено, сразу же обратившем на себя пристальное внимание. Что могло быть у этого человека… подошедшего к ним ближе, с усталым видом, лениво поклонившийся им в легком движении и очень серьезно глядящим на них в глаза каждому?

Прервал воцарившуюся на минуту тишину, тепло поприветствовавший гостя и пригласивший к столу, садиться, аббат Витербо.

Рено вместо этого подошел к столу, чтобы выложить из-за пояса пакет прямо на карточки лото перед бароном.

– Не спешите вскрывать, это не письмо.

– А что же здесь?

– Завещание месье Жоффруа де Жонзака.

– Но ведь я не нотариус, чтобы хранить чужие документы, – добродушно сказал барон д’Обюссон, которому произнесенное имя ни о чем не говорило.

– Вы его наследник.

Произнесенное произвело на окружающих сильное впечатление, вызвавшее среди них заметное оживление. Даже барон и тот стал как будто что-то припоминать…

– Тогда позвольте узнать, почему господин Жоффруа де Жонзак решил передать этот документ мне? Почему не передал на хранение своему нотариусу? – излишне спросил барон д’Обюссон, стараясь не подать вида своей радости.

– Все дело в том, что люди, умирая, всегда спешат.

Сказанное Рено никого не натолкнуло ни на какую другую мысль относительно смерти, кроме как на мысль об открывшемся наследстве. Его все-таки усадили за стол и он рассказал все, что знал о состоянии наследства покойного. В основном он говорил только об очень доходных земельных виноградниковых владениях, где часто бывал.