Ухмыльнувшись, он поворачивается к ней спиной.

– Ты права, и я спокоен.

Глядя на его шею, она думает, внезапно отрезвев: и эту бычью шею я считала красивой, эту обыкновенную толстую шею… И холодно произносит:

– Сейчас в тебе, как в профессиональном натурщике, есть известный шарм, но через двадцать лет, дорогой мой, ты станешь просто комической фигурой…

Он даже не обиделся. Рисовавшиеся мне и наполнявшие меня ужасом картины не трогали его, он не видел того постаревшего, толстого человека с его чертами, который час за часом сидит у реки на складном стульчике, рядом в траве стоят бутылки с пивом, а в глазах этого человека весь мир свелся к одной-единственной точке: пляшущему на воде поплавку.

От него все чаще разило пивом, когда он возвращался домой. Он пил немного тогда: несколько кружек светлого пива, несколько рюмок водки. Он в этом нуждался, целый день возишься с бензином и смазкой, говорил он, так тебе потом, что бы ты ни ел, кажется, будто жуешь старую автопокрышку. Но это было только начало… Никогда не забыть мне те утра, когда я пыталась его будить… волосы его слиплись от пота, изо рта разило кислятиной, и я трясла его: вставай, скотина! Однажды, еще не прочухавшись, он вскочил и ударил меня кулаком в лицо. Из носа у меня хлынула кровь. За несколько дней до этого я ходила к директору его завода и молила… чтобы они его не выгоняли, чтобы еще раз попробовали с ним… я ручалась за него… Вольфганг взбесился: я не нуждаюсь в няньках, сказал он, я везде найду работу, в моем деле меня никто не обскочит…

Был уже седьмой час, и он опять опаздывал на работу, а мне через час надо было быть в проектном бюро, разыгрывать из себя милую маленькую фрау Экс, быть энергичной и дельной под струящимся аквариумным светом рядом с энергичными и дельными молодыми людьми в безукоризненных галстуках, с семейными фотографиями в бумажниках, и некому мне было рассказать о ночах и утрах в моей комнате, потому что и сама я знала только внешне жизнь этих славных, чистых, порядочных людей и их странное словоупотребление, согласно которому автомобильная авария – трагедия, а безумная любовь – экзальтация. «Мадам де Реналь ведь просто истеричка», – сказал кто-то из них… А когда от бедняги Регера сбежала жена – душераздирающая история, хотя он все это и заслужил, – я убедилась, что покинутый супруг – источник наслаждения для других. Я боялась стать посмешищем. Мне приходилось беречь лицо…

В действительности все это было довольно-таки смехотворно, правда? Смехотворно, что я потеряла голову, увидев на блузке кровавое пятно. Накануне вечером я выстирала эту блузку, накрахмалила и выгладила, а тут мне пришлось переодеться и смыть пятно холодной водой, прежде чем оно засохнет. Мелочь, конечно, но из тех глупых, грязных, бессмысленных мелочей, которые сводили меня с ума… и потраченные на это десять минут казались мне годами, позорно потерянными годами.

Он опять забылся своим пошлым, потным сном, а я нагнулась над ним и почуяла запах перегара. Он хрипел во сне, и я видела, как движется у него на шее кадык. Я чувствовала, что белею от ненависти, я ненавидела эту шею так, словно она существовала отдельно от его тела, и когда-нибудь… нет, сейчас… сжать ее, сдавить, задушить этот хрип…

Брезгливо оттопырив пальцы, Франциска завинтила кран и отряхнула руки над раковиной. С полотенцем через плечо пошла к себе в комнату. В дверях она остановилась. Сердце ее упало. Гардины развевались легкими белыми знаменами. Ничто не переменилось, ничто, кроме взгляда, которым она смотрела на стены, окна, раздуваемые ветром гардины, и с мгновенным испугом на самое себя в дверях в такой же, стократ повторенный вечер… она застыла, оглушенная, у нее закружилась голова от этого предупреждения о возврате к длинной чреде дней, когда каждый наступающий день был зеркальным отражением прошедшего, те же самые коридоры, движения, краски, те же самые лестницы и тротуары, те же самые разговоры с теми же самыми людьми, их дежурные улыбки, кафе, полные дыма и болтовни, где каждый каждого знает в лицо, коричнево-крапчатый, коричнево-мягкий клуб всегда с теми же самыми актерами, зубными врачами, художниками, супругами доцентов и похожим на ящерицу, вечно подвыпившим кельнером, те же церкви, кариатиды и святые на мосту, барочные купола, переулки, магазины и кинотеатры, их темнота, темная, дышащая толпа, пронзительный смех, Тати, Тати, слеза по Жюльену, и каждый вечер опять сюда… Она сидела у окна – рядом на полу стояла бутылка – и смотрела вниз на парк, на волнуемую ветром густую листву, на дворы и тесноту крыш с другой стороны парка, когда к ней вторглась семейка Экс, вернее, ее представители, пять человек: сестра, зять, братья, дядя, тот самый дядя Пауль, играющий на гармонике во время всех семейных торжеств, одноногий, круглолицый, со смеющимися карими глазами, другие – крупные, рослые, мускулистые… а старшая сестра – башня, а не баба, рубенсовская женщина, крутобедрая, с крепкой и мощной грудью, на которую, по словам Вольфганга, хоть кофейник ставь. Брат, как человек практичный, принес с собой бельевую веревку и лямку с карабином.