– Я пробовал ради тебя, – отвечал он мирно. – Но засыпал через две страницы, что же тут поделаешь, я не студик…

На следующий день ей предстоял экзамен, она волновалась, слишком много курила.

– Пожалуйста, не кокетничай своим недостатком знаний. Поверь, это не признак самобытности – путать «мне» и «меня», – резко сказала она.

– Брось свои поучения. Ты же знала, что выходишь замуж за простого рабочего…

Тогда они ссорились еще не так смертельно однообразно, как в последние годы, но у них уже выработался безошибочный инстинкт супругов, каждый знал, где у его противника больное место. Они разыгрывали тему и вариации, Франциска была находчива, за словом в карман не лезла и в состоянии полной боевой готовности безжалостно бросалась в бой, ядовитыми шуточками выманивала его из бастиона самодовольной тупости и обстреливала иностранными терминами, регеровскими словечками и латинскими цитатами (позже, когда она начала заикаться, он мстил ей с наивной жестокостью ребенка, передразнивая и подстрекая ее: ну, давай, скажи сперва начерно…). Оружием Вольфганга было притворное миролюбие, а со временем он открыл и раздражающее действие таких слов, как «твое изысканное семейство», «вы, интеллигенция», «твои друзья», «эти психи», «мой здравый смысл»…

Хватит. Удовольствуемся схемой ссоры, похожей на сотни других.

– … Ты же знала, что выходишь замуж за простого рабочего.

– Смени пластинку, – говорит Франциска, – это у тебя, наверно, от твоей старой простой мамочки: надо жениться в своем сословии. Твой дед и пьяница-отец тоже не учились… Наш брат свое место знает… Сынок, это же господствующий класс! Бедные, но честные люди! Вы еще живете представлениями девятьсот пятого года.

– Еще слово о моей матери и… – говорит он, багровея. – Она всю жизнь гнула спину. А твоей мамаше все даром досталось: и машина, и ковры, и вся буржуазная дребедень…

– Благодарю. Эту канитель я сама знаю: ковры – буржуазно, галстуки – буржуазно, хорошие манеры – тоже буржуазно.

– Во всяком случае, мы и без ковров выросли и стали порядочными людьми.

– Порядочными! Я сейчас умру со смеху! Твоя сестрица завела ребенка, сама не зная от кого.

– Ну о твоем братишке лучше и говорить не будем. Корчит из себя аристократа… а весь город знает, с чем это кушают… Сверху – ах, снизу – швах.

– Оставь меня со своими прибаутками.

– Не каждый умеет так учено выражаться, как ты.

Они смотрят друг на друга с озлоблением людей, слишком многое знающих друг о друге. Франциска бледнеет и вся дрожит: он оскорбил Вильгельма…

– Ну ладно, ладно, – говорит Вольфганг, – если тебя все это не устраивает, можешь сделать вывода́.

– Выводы, – поправляет Франциска. – Выводы, мой мальчик, выводы. Увы, ты еще и неверно ставишь ударения.

Он отвешивает низкий поклон, срывает с головы воображаемую шляпу.

– Прошу прощения, госпожа архитекторша.

Она передергивает плечами, ее желтые глаза искрятся от ярости. Он отступает на шаг.

– Только без глупостей, – бормочет он и, осознав вдруг, что пережил сейчас секундный испуг перед этой пигалицей, этой соплячкой, громко зевает и говорит: – Ну, я пошел баиньки. Ты идешь?

– Нет, не иду, и не смей говорить «баиньки», это мерзко, мерзко… – Ее надтреснутый голос становится пронзительным. – Ничто другое тебе даже в голову не приходит. Ты же тупица, у тракенского жеребца больше разума, чем у тебя. Лучше я всю ночь буду спать в кресле. Постель – это все, что ты знаешь о браке…

Теперь он ее довел, она бушует, выходит из себя, и он может спокойным тоном победителя спросить, что же такое она, сверхумница, знает о браке?

– С тобой это каторга вдвоем, пожизненная и без права на одиночку…