– Нет.

Звучит достаточно внушительно.

– Дело только в том, что KIDS раззвонили обо мне на весь город? Ты ведь не знаешь, как все было на самом деле. И не знаешь, почему я бросил. В религии раскаявшиеся грешники – самые любимые герои.

– Я не религиозен, – Кар повернулся, разминая морщинистые, но сильные пальцы. – Я понимаю – это была твоя месть, плевок в лицо миру. Многие думают о подобном, но редко кто доводит до конца. Слишком много усилий.

Если бы он хотел, то мог бы прочитать ответ на одеревеневшем лице, но Кар наблюдал за гитаристами. Соло металось и пело, оно рвалось вверх, куда-то в темноту, в испещренный ледяными звездами космос.

– Ты хорош, я не сомневаюсь, но я тебя не возьму. Слишком уж большую мерзость ты создал, – продолжил мужчина, некоторое время помолчав. – Твой выбор в прошлом, стриги купоны с нынешней популярности синтет-музыканта. Можешь считать, что ты мне просто не нравишься. Возможно, ты хороший гитарист, но никчемный человек, не умеющий ждать. Если это была твоя мечта, ты мог прийти раньше.

Флажолеты срываются из-под чужих пальцев звуком битого стекла. Наверное, с таким звуком разбиваюсь я.

– Ни один ретроклуб не захочет иметь с тобой дела, так что ищи работу в другом месте, – добавил он.

Уверенные движения байкеров, напирающих на меня и подталкивающих к лестнице, – последний штрих, который разваливает собранное из фрагментов изображение на кучу бесполезных стекол.

– Не трогайте меня.

Я не узнаю свой голос. Вокалист шепчет шершавые слова реквиема. «Старьевщики» потеряли ко мне интерес, вычеркнули меня из своих книг, стерли со всех дисков, я даже не отражаюсь в их влажных глазах, устремленных на сцену.

– Не трогайте меня…

Я отдираю пахнущую плохо выделанной кожей косухи руку, воздуха не хватает.

– Тебе пора, синтет.

Кулак сталкивается с чьим-то лицом, лицо соединяется с чужим кулаком, и этот взаимообмен достигает кульминации. Треск разрываемой ткани и сочное хлюпанье от ударов. Музыканты продолжают играть, для них все, что происходит в зале, не имеет никакого значения, а меня выволакивают за воротник в коридор и роняют у табуретки.

– Слушай, из-за таких, как ты, исчезло все, что мы стараемся сохранить, – объясняет мне бородатый детина в тот момент, когда я харкаю кровью. – Человеку, который делает трахающихся с андроидами вирт-баб, тут не место. Нечего вынюхивать, козел.

Я не способен найти слова, которые его вразумят. Стиснутые до синевы пальцы погружаются байкеру под дых. Я бью, бью, бью, пока встречный удар не размазывает меня о дверь. Челюсть выворачивает, гений синтетической музыки припечатывается лицом к стене. С вешалки градом валится одежда, обрывки простыни давно стали буро-красными, а теперь на них оседает труха Дома Хлама – последний подарок перед тем, как я вылетаю за дверь и распластываюсь прямо у порога. Терка асфальта ровняет мои руки по собственной мерке, а в голове все еще гудят «Джирз», укравшие песню у давно мертвого гранджера. По крайней мере, боль заглушает обиду.

Священник сидит на перевернутом ящике и курит, стянув маску на затылок. Он ничего не говорит, затягивается и следит за медленно дрейфующим рекламным дирижаблем, запущенным космопортом для рекламы межзвездных перевозок. Дирижабль похож на увеличившийся в размерах мяч для американского футбола, только вместо белой полоски – скромный логотип «Ассоциации МП». С него вниз, в туманный Тиа-Сити, спускаются рассеянные лучи разноцветных прожекторов, а иногда – мелко нарезанные блестки, усеивающие наутро мостовые города.

– Ты слишком романтичен, Грайнд, – Гарри не смотрит в мою сторону. – Но зато теперь у тебя есть стимул поиметь и KIDS, и корпорацию.