Ему работается легко и весело, так что он не замечает, как проходит несколько часов, и работа окончена. Теперь он чувствует себя как пловец, вышедший из воды, – опустошённым, и его слегка качает. Всё вокруг происходит как будто медленнее, чем должно, а звуки слышны как будто бы из-под воды. Всё так же ходят по залам смотрительницы, гулко доносятся из далёких залов детские голоса, Паоло собирает фотоаппарат, штатив, лампы и драпировку, вдруг его обжигает: а папка? Папка была в сумке с кассетами. А где сумка?

На несколько секунд Паоло кидает в липкий животный страх. Бежать? Но куда и какой смысл. Сказать, что не его? Не поверят. Звонить отцу в контору? Но где тут телефон, и чем он сможет помочь, даже если на месте. Сердце ухает, по лбу течёт пот. Впрочем, вот же она, сумка: из соседнего зала её тащит смотрительница: паренёк, твоё? Паоло с подозрением смотрит на женщину, но потом его отпускает, и он кивает: моё, мол, спасибо.

Только выйдя наружу, Паоло понимает, что страшно проголодался, и вспоминает, что у него есть с собой мамин бутерброд. Он садится в тени на лестнице, составляет кофр и сумки рядом и ест. Под галереей дома напротив снуют прохожие, протяжно кричат лавочники, мимо проезжает автомобиль, из-за поворота слева течёт ручеёк студентов с тубусами и этюдниками.

Потом Паоло снова едет в трамвае, но теперь он почти не думает о бумагах Эудженио. Возможно, он привык к их присутствию, как привыкают к живущему в террариуме тарантулу, а может быть, дело в том, что чем ближе к пьяцца Сан-Фердинандо, тем более властно его сознанием завладевает шальная мысль: снова зайти в «Гамбринус» – ведь хочет же он пить? после бутерброда-то, хочет! – и попробовать всё-таки заговорить с той девушкой. Вероятно, он не отдаёт сам себе в этом отчёта, но в резонаторах его воображения до сих пор гудят авлосы и звенят кимвалы, качаются бёдра, ладони свободно гуляют по задницам, колышутся груди и изгибаются талии. В Паоло как будто просыпается и сучит волосатыми ножками с копытцами озорной бесёнок, подначивает его пританцовывать. Паоло сам не замечает, что отбивает носком ботинка какой-то ритм. Его тело как будто становится легче, через него волна за волной проходят токи свободного желания, как если бы он был антенной и поймал их реликтовое излучение. В его глазах загорается шаловливая искорка, мышцы плеч и шеи расслабляются, а диафрагма начинает ходить вольно и широко, ноздри сами собой раздуваются. Он больше не скромный сын средней руки адвоката, студент-медик, он сам теперь Фавн и Дионис, сатир со стояком, сосуд страсти и страсти стон, о, он больше не скромный фотограф, немой наблюдатель за стеклом, в нём поселяется что-то большее, чем он сам – желание как таковое, и оно властно бьётся в нём, завладевает им, рвётся наружу.

Едва ли Паоло сам мог бы сказать, в чём дело, но когда он заходит в «Гамбринус» – с трудом открыв дверь, простучав по ней своими кофрами и штативом – подходит к стойке – за которой она! никуда не ушла! – просит кофе – и смотрит ей прямо в глаза и спрашивает, как её зовут, – девушка с чёрными, как предвечная ночь, глазами и такими же бровями чувствует идущую от Паоло волну лёгкости, игривости, уверенной в себе силы, эта волна захватывает её, и она называет своё имя – и в этот момент Паоло понимает, что может прямо сейчас назначить ей свидание. И он назначает.

Её зовут Адриана, и они встретятся сегодня в восемь. Паоло в два глотка, не снимая с плеча сумок, выпивает свой кофе, подхватывает штатив и, счастливый, выходит из кафе. Проходя мимо стойки, он подмигивает Адриане, она в ответ улыбается.