Да, раньше его здесь встречали как-то не так. И более того – Инебел почему-то почувствовал, что совсем недавно о нем говорили.

– Уйти, что ли?

– Подойди, маляр! – донесся из дальнего угла двора голос кого-то из Аруновых сыновей.

Инебел послушно двинулся на звук. Двор, несмотря на яркий серебристый свет, был на редкость темным, потому что всюду росли вековые разлапистые деревья: и вдоль всей ограды, и над домом, и вокруг едальни. И едальня была не как у всех, где сплошные глинобитные стены и один-два выхода, стыдливо прикрытые старыми циновками и тряпками, – нет, в сытом, благоустроенном доме Аруна-гончара едальня была сущей развалюхой, живописные проломы в которой не раз давали повод хозяину скорбно посетовать перед опекающим жрецом: вот-де, пот с лица смыть некогда, не то чтобы срам от соседей скрыть…

Поначалу и Инебел поддался на эту нехитрую уловку, но вскоре наметанный глаз художника уловил пленительную грацию арок, оставшихся от полукруглых дверных проемов, обвитых плодоносным вьюнком; якобы случайно порушенный кусок старой стены больше не обваливался, а зубчатый его край, подмазанный глиной с яичным белком, блестел предательски нарядно, словно кромка передника на празднично разодетом жреце. И сама едальня была больше обычных: кроме очага для приготовления пищи здесь же помещался и еще один, для обжига готовой посуды. Она слабо курилась даже тогда, когда во всех остальных домах были потушены огни, и запах дымка создавал ощущение уюта, парящего прямо в воздухе, сладостно растворенного в каждом его глотке.

Инебел подошел к группе мужчин, расположившихся возле самой едальни. Хозяин устроился прямо в проломе, прислонившись пухлой спиной к торцу стены и подставляя розоватому жару открытой гончарной печи свою правую щеку, в то время как на левую сквозь просвет в узорной листве падал яркий голубой свет. Остальные – дети и племянники Аруна, а также два-три совершенно посторонних человека, судя по длинным влажным волосам – рыболовы, – сидели полукругом не прямо на земле, а на соломенных жгутах, свернутых спиралью, чего тоже ни в одном доме, кроме этого, заведено не было.

И все ждали.

– Ты его не узнал? – быстро спросил Арун, не сомневаясь, что юноша правильно поймет его вопрос. Инебел понял.

– Нет, учитель.

Инебел знал, что гончару нравится такое обращение, но он знал также и то, что говорить так он мог только при своих – ведь по закону учить можно только членов собственной семьи. Арун не сделал никакой попытки поправить или остановить юношу – значит эти рыболовы тоже были здесь своими.

Тоже?

Раньше он чувствовал, что духом он свой. Но сегодня его принимали как чужого, и он не мог понять почему.

– И не ткач?

– Нет, учитель. Ткачи проворны, а этот был неуклюж. И потом, на нижнем конце нашей улицы живут только камнерезы, таскуны и сеятели.

Рыболовы, подняв кверху лица, обрамленные мокрыми волосами, напряженно ждали. Боятся за своих, понял Инебел, а спросить вслух страшно – притянешь гнев Спящих Богов.

– Я с соседней улицы, – поспешно добавил он, обращаясь уже прямо к рыбакам, – а ваши ведь живут через три отсюда.

– Иногда ловят и не на своей улице, – бесстрастно заметил наконец один из гостей перхающим от постоянной простуды голосом. – Он был длинноволос?

– Не знаю. Волосы он сбросил до того, как я его увидел.

– Как он был одет? – спросил снова Арун, не давая посторонним перехватить нить разговора (или допроса?).

– Он был наг.

Снова воцарилось молчание. Молчали долго, и Инебелу начало казаться, что про него попросту забыли. Но вот хлопнула калитка, и Лилар бесшумными скользящими шагами пересек пространство под деревьями и возник сутулой тенью прямо перед отцом.