Как и всегда перед вечернем спектаклем, директор находилась в холле и встречала зрителей. Вере Петровне было важно посмотреть кто пришел, что за публика. Стреляя озорным глазом по холлу, она зигзагами передвигалась между зрителями. Сразу схватила Алексея за руку, как своего, чуть улыбнулась, ничего не говоря – точно подтверждала его участие в клубе – наш, свой, спасибо, не забываешь.

– Как вы? – спрашивал он скорее про театр, чем про нее.

– Замечательно, – всегда одинаково отвечала Вера Петровна.

– Как премьера? – Алексей называл это «включить культуру», «приобщиться», неумело подделывая образованность.

Было весело пробовать вообразить себя солидным, с оттенком XIX века на лице в этом холле с советской мозаикой на потолке, маленькими ампирными колоннами и даже крохотным портиком над входом зал.

Вера Петровна неизменно подыгрывала:

– Положение хуже губернаторского. Рискнем не соврать.

– И есть достойные идеи?

– Идей – пропасть. Средств нет, одни идеи, – директор сделала выражение.

– Актеры лютуют, запрашивают оплату в час?

Выдержала лицо:

– Ох эти актеры… Видели бы вы каких мы девочек в прошлом году набрали прекрасных.

Алексей напряг мозг, чтобы не вывернуть пошловатое:

– Чертами небесными и голосом нежным?

– Гением! Гением чистой красоты. И свежей каплей юного таланта.

– Давно подмечено, Вера Петровна, чем грязнее немытая Россия, тем краше девичий румянец. Парадокс!

– Или фатум, – парировала она.

– Настроения, смотрю, у вас тут не очень, – Алексей подумал, что они накидали всего в кучу и диалог не сложился.

– Вы отстали от театральной жизни. Настроения никому не интересны. Скорее наличие автомата под кроватью.

– Или за кулисами?

– За кулисами у нас кое-что поинтереснее: дыба, колесо, кандалы.

– Для зрителей?

– Зачем. Для актеров.

Хорошо было раствориться в этой приятности. Он ощущал себя немного другим. Появлялись непривычные мысли, отходили суета и волнения. Алексей находился внутри чего-то отдельного от остального города, здесь было иначе, словно общие законы согнуты под другим углом, как если бы здесь менялся градус брожения. В этом «включении в XIX век» Алексея было что-то отдаленно искреннее. Точно всем им было нужно начать так говорить, иначе думать, забыть что вокруг и сделать вид, что все они уже научились жить и не завязли в прошлом.

Веру Петровну позвали за кулисы – снова что-то не было готово. Она еле заметно нервно дернула лицом и быстро вышла. Алексей побродил по холлу, поглядел на старорежимных зрителей. Знакомых в театре он давно уже не встречал. Пройдя в зал, Алексей сел в любимый третий ряд, огляделся.

На сцене обстановка тоже была военная – стояли четыре старинные железные кровати «с шарами», небольшой струганный круглый стол и несколько венских стульев. В холле послышался третий звонок. Не спеша, будто нехотя, погас свет.

Блестящие металлом кровати на фоне темной стены, за сценой гремят взрывы (красные отсветы), тревожит сирена в ожидании бомбежки (становится светлее), на кроватях силуэты четырех девушек.

Удивительное, в чём-то химическое свойство организма – безошибочно выделять красоту, в секунду узнавать то самое по еле уловимым росчеркам. Она играла расковано, свободно. Роль вольная, чувственная. Едва не подросток – лет шестнадцать-семнадцать, с ясными большими глазами и волнующей густотой пшеничных волос. Именно так, по-книжному банально. Лицо азартное, игривое —бодрящая свежесть летнего утра, девичья радость молодого дыхания, без намека на задумчивую усталость. Где в нём эта энергия, это буйство радости от каждой минуты? Он почти завидовал ей. Радостное, упругое напряжение тела когда она двигалась по сцене. Сколько полудетского чудачества, юной силы, без раздумывания о том, правота это или нет, а этой молодой силой двигающей, имеющей правоту в существе своем. Совсем девушка, и еще раз банальное – хрупкая и прелестная, иначе не сказать.