Второй урок неожиданно отменяется. То есть отменяется алгебра, а не сам урок, потому что в класс входит наш куратор. Это отвечающий за класс специальный учитель, занимающийся вопросами дисциплины, отстающими, общением с родителями… В руках куратора стопка маленьких карточек типа удостоверения личности. На каждой – фотография и имя, насколько я вижу. Молча положив перед каждым салатового цвета карточку, куратор подходит к учительскому столу, резко разворачиваясь.

– Вы должны хранить эти карточки и предъявлять их по первому требованию, – сообщает он. – Карточку проверить имеет право любой учитель, безопасник и чиновник. В карточку вносятся ваши нарушения. Как только число нарушений превысит определённый лимит, карточка пожелтеет, а если она покраснеет, то я вам не завидую. Вопросы?

– Что это за карточки? – выкрикивает кто-то из парней.

– По примеру древних, мы назвали их вашими личными кондуитами, – отвечает куратор. – Существует ещё и общий, на каждый класс, поэтому, если даже вы потеряете карточку, вас это не спасёт. Это понятно?

– А отчего нас должно спасать? – удивляется тот же голос.

– Об этом с вами поговорят позже, – уходит от ответа учитель. – Вопросов больше нет. Сидеть тихо до конца урока, нарушения регистрируются автоматически.

У меня холодеют ноги. Эти «кондуиты» – явно первый шаг к тому, чтобы начать бить, иначе зачем они нужны? Наверное, дождутся, пока накопится достаточное количество «красных», и устроят «публичное унижение», как историк заявил. Господи, сделай так, чтобы это меня не коснулось! Ведь на корабле даже вены себе не перережешь, искусственный разум следит за всеми! Получается, вообще никакого выхода нет?

Несмотря на то, что нам о наказаниях не объявили, я оглядываюсь на Таньку. Её глаза мне очень хорошо говорят о том, что она тоже сама всё прекрасно поняла. В них такая же паника, как, наверное, и в моих. Это-то точно теперь не слухи и не шутки. Тут пахнет уже планом, который должен запереть нас в жёсткие рамки. Но долго думать об этом не приходится – резко звучит ревун сирены эвакуации.

Понятно, зачем повторили учебную тревогу – нам только что раздали карточки, не хотят тянуть с первыми жертвами. Это я думаю на ходу, со всех ног направляясь к боту. Теперь главное – не перепутать женский и мужской символ. В душе оживает надежда на то, что эта тревога настоящая и меня сейчас отстрелит в пространство, чтобы никогда не видеть внезапно ставший страшным корабль.

Я влетаю в бокс, ныряю в начавшийся закрываться люк, а потом с силой втаскиваю туда же чуть замешкавшуюся Таньку. Некоторое время мы стоим, переводя дыхание и ошалело глядя друг на друга, потом я с силой бью по кнопке – надо доложить. Но внезапно оказывается, что процедура изменилась.

– Приложите кондуиты спасшихся к сенсорной панели, – равнодушным голосом со скучающими интонациями произносит дежурный.

Я беру в руку карточку, забирая такую же у Таньки, и прикладываю к обнаружившемуся на пульте чёрному квадрату. Голос дежурного говорит об отличном нормативе, желает и в дальнейшем не щёлкать клювом. При этом сообщает, что мы можем отдохнуть. Я пытаюсь научиться дышать спокойно, а Танька плачет. Слишком много всего для неё оказывается, похоже. Я обнимаю её, понимая, что варианты у нас – только на тот свет, куда и так не очень-то просто попасть. Что же делать?

– Это Гопкинс с немцем этим непроизносимым, – тихо говорит Катя, когда мы собираемся девчачьей толпой в туалете. Здесь нет камер, потому и собираемся. – Они всё начали.

– А наши? – интересуюсь я, хотя ответ знаю.