– Ты-то здесь при чем?! – мрачно проворчал эскадронный старшина. – Воевать пока что есть кому и есть чем.

Разлётов повернулся, чтобы уйти, но Евдокимка сумела остановить его:

– Как же со стрельбой, товарищ старшина? – иронично напомнила она. – Только по-настоящему, боевыми.

– В обойме оставалось три патрона. Еще два из личного резерва добавлю. Для начала – хватит. Кстати, карабин этой системы – переделка с обычной трехлинейки, так что любой винтовочный патрон для него сгодится.

– Вот это уже мужской разговор.

– Совсем ошалела девка! – эскадронный старшина пожал плечами. – Ладно, садись в седло, отъедем, чтобы всех стрельбой не переполошить.

Через какое-то время они уже спускались в Волчью долину, где на склоне росла старая, короедом иссеченная липа. Разлётов несколько раз заставил Евдокимку наполнить, опустошить и снова наполнить патронами обойму, затем раз пять, словно новобранца, принудил вставить обойму в магазинную коробку карабина. И только тогда, научив, как правильно держать оружие и целиться, позволил сделать первый выстрел.

Тот оказался настолько неудачным, что Евдокия едва не выронила карабин.

– Да, рядовой необученный, стреляешь ты лихо, – иронично покачал головой эскадронный старшина, и тут же посоветовал покрепче прижимать приклад к плечу.

Учителем он оказался хорошим. После нескольких занудных упражнений «прижать – отставить, прижать – отставить», три последующие пули девушка уверенно вогнала в ствол дерева.

– Пусть этот карабин будет моим, – попросила казачка, когда, опустившись на колено, освободила обойму от последнего патрона.

– Передавать оружие гражданским лицам не имею права, – сухо ответил старшина.

– Не сегодня завтра здесь появятся немцы; кто станет интересоваться, куда девался карабин одного из погибших кавалеристов? И потом, вы не передавали оружие, просто я сама изъяла его для нужд будущих партизан-подпольщиков. Ведь наверняка все будет происходить так, как происходило в Гражданскую – подпольщики, листовки, партизаны, диверсии на железной дороге. Надо же как-то с врагом бороться.

– Ну, может быть, мы еще остановим его… – неуверенно произнес старшина, взбираясь в седло.

– Именно в это все и верили, что на Южном Буге остановите. Но я сама слышала, как вчера у лазарета раненые говорили, что немцы уже на левом берегу его и приближаются к Ингулу, нашей маленькой речушке, где… – не договорив, девушка безнадежно махнула рукой.

Разлётов подождал, пока Евдокимка тоже окажется в седле, и мрачно пробубнил:

– Ладно, пусть карабин будет у тебя. Две обоймы для него найду. Да только боже упаси тебя оставаться в поселке!

– Отец тоже настаивает, чтобы мы уходили отсюда. Куда-нибудь подальше, в тыл, на восток…

Старшина с грустью посмотрел вдаль, туда, где располагалась железнодорожная станция, откуда давненько не доносилось паровозных гудков и за которой открывался пологий склон степной возвышенности.

– И правильно отец делает, что в тыл отправляет, – проговорил он, не отрывая взгляда от этого степного пейзажа. – Слишком уж ты хороша собой. Не ко времени, прямо скажем, хороша…

– Что значит: «не ко времени хороша»?! Скажете тоже…

– Да потому что в войну всякая красота – не ко времени. Только не дай тебе бог познать, что на самом деле на войне значит «не ко времени».

– Не настолько уж я и хороша. Мне в школе говорили, что внешность у меня «мальчуковая». Подруга моя, Томка, на весь класс однажды так и объявила: «Стрижку тебе «под Котовского» – и в новобранцы!»

Старшина приблизился к Евдокимке так, что оказался с ней стремя в стремя; прищурил взгляд, очевидно, прикидывая, как она станет выглядеть, когда дело действительно дойдет до стрижки «под Котовского», и рассмеялся.