– Конечно! – смеялся Сомин. – Именно так он думает.

Гаджиев вскочил, и лицо его сразу стало злым и напряженным.

– Пускай думает! Смотри сюда. Сам садись за штурвал! Сам обязательно! Ни на секунда не выпускай из коллиматор! Упреждение не надо, курс не надо, скорость не надо…

– А что надо?

– Крепкий нервы надо, верный глаз, как у горный орел, – вот что надо! «Юнкере» свистел, пугал, прямо на нас летел, а ты сидел, как сталь, – ты и штурвал, больше ничего. Вот вошел в пике, – Гаджиев показал рукой, как входит в пике самолет, – сейчас бомба пускать будет. Уже нога на педаль держит. Да? А ты тоже держи нога на педаль и как раз нажимай раньше, чем он. Только не спеши! Близко подпускай. В тот самый секунд, как ему надо бомбы бросать, выходить из пике, сбивай его к чертовой матери, матрос!

Сомин и Белкин поняли секрет старшего сержанта Гаджиева. Но понять было мало.

– Погоди, Ахмат, – Сомин сел за штурвал пушки, – вот я держу его в перекрестии, жду, не стреляю, а если пропущу момент, что тогда?

– Тогда крышка тебе. Понял? И очень хорошо. Никому плохой зенитчик не надо. Для Родина – не надо. Для командир полка – не надо. Для твоя девушка – не надо.

Артиллеристы дружно хохотали.

– Нэ лякай хлопця, командыр! – сказал пожилой украинец.

Гаджиев понял его слова. В этом расчете все хорошо понимали друг друга, хоть были тут и русские, и азербайджанцы, и украинцы, и евреи, и даже один цыган.

– Разве я пугай? – Гаджиев удивленно поднял брови. – Учим. Понимаешь? Хороший парень – учить надо. Ты, Сомин, так считай: не он меня, а я его буду сбивать. Да? Первый раз страшно, второй – тоже страшно, сто раз – все равно страшно, а ты сердце в кулак держи. Сам себе доверяй. Не ногой – сердцем нажимай на педаль! Теперь понял?

– Теперь понял, Ахмат, буду твоим учеником.

Гаджиев порывисто обнял его:

– Будь здоров, матрос! Много фашист сбивай! Скоро война кончать будем, тогда приезжай Азербайджан – все вспоминать будем.

Сомин и Белкин шли по степи, без конца повторяя слова нового знакомого. В траве курлыкала какая-то ночная птица. Молодой месяц подымался из-за бугра, а над ним с тонким комариным звоном в недосягаемой высоте шел «мессершмитт».

– Хорошо, что пошли, – сказал Сомин.

– Хорошо, товарищ сержант. Правильный человек Ахмат Гаджиев. Людей надо учить. Вот я нашу пушку знаю неплохо, мне любая машина дается. А корректировать огонь не умею. Ты бы поучил меня, пока есть время, командир?

Сомин кивнул головой:

– Ладно. Все, чему меня учили, расскажу и покажу. Только я и сам не очень-то…

Белкин остановился и пристально посмотрел на своего командира:

– Я знаю, и тебе трудно. Только никому из подчиненных никогда не показывай виду.

Сомин ничего не ответил. До орудия дошли молча. Сомин улегся на зарядных ящиках, накрылся шинелью. Он заснул быстро, и приснилась ему Маринка. Она была в белом полушубке и в валенках, но без платка. Золотистые волосы падали на ее воротник, а рядом стоял Ахмат Гаджиев, и Маринка показывала ему своей тонкой ладонью, как пикирует самолет.

В расчете сержанта Сомина появился новый боец.

Писарчук только что вернулся с камбуза с котелками в руках. Сомин резал хлеб на снарядном ящике, всецело углубившись в это занятие. В расчете до сих пор не усвоили хорошего флотского правила – пищу не делить, а брать сколько надо, но так, чтобы и товарищу хватило. Уже не раз пытался Сомин ввести «морской закон», но ничего не получалось. «Преподобный» Лавриненко хватал себе побольше, медлительный Писарчук вечно опаздывал, а сам командир оставался голодным, пытаясь примирить спорящих. В конце концов это ему надоело, и он снова стал делить хлеб на девять равных частей. Делить надо было с аптекарской точностью, чтобы не доставить повода для нытья Дубовому или Лавриненко.