Да, ну вот; мы подошли к лучшей, на наш взгляд, площади мира, которая в довершение совершенства имеет пять углов, и закурили.

Далее, по правую руку, распологался ресторан "Дары моря".

Но не в скучный ресторан «Дары моря», ни в веселые "Меридиан" и "Арктику", как и в другие подобные заведения, являющиеся для двух студентов альфой и омегой существования, мы не пошли по банальнейшей для студентов причине: у нас не было денег. Не было и не предвиделось.

Но мы с Максом были философами – стоиками, а может даже и философами – киниками, а, значит, довольствовались тем, что есть, а была у нас молодость, а на остальное мы «ложили».

Вдруг голос:

– Савицкий, Макс!

Мы оглянулись.

Это был Лысков.

Мы не сразу узнали его. Нас окликнул человек с черным, обветренным лицом, кожа которого соединялась с костями черепа так, что не имела между ними никакой, присущей подавляющему большинству млекопитающих, жировой прослойки. Он был страшно худ и только буйная, кудряво-солнечная, напоминающая мазки Ван Гога, я бы сказал: неистребимо славянская шевелюра, позволила нам с Максом опознать этот скелет, как Лыскова.

И все же, подходя ближе, мы спросили:

– Лысинький, это ты?

– Приходите ко мне вечером, – был ответ, – Все расскажу…

И в компании каких-то морячков Лысков пошел дальше.

Мы не видели его месяца три. Он как-то неожиданно исчез, но так, как подобное с ним случалось и раньше, мы не забеспокоились и не стали наводить о нем справки. Еще скажу, что нравится мне эта северная немногословность и неэмоциональность. Это та настоящая русскость, которая мне по душе и которую я уважаю.

На тот момент, Лысков, нам с Максом, был уже близким другом.

Мы не видели его долгое время и, тем не менее, не бросились друг другу в объятия, пожатия и прочие похожие физические проявления, как принято, скажем, у более молодых народов. Например: негров или кавказцев и, которые после 90х годов, стали повсеместно зримы и у многих русских, перенявших у них этот (я буду мягок) не культурный обычай людей видимо недавно вышедших из родо-племенных и клановых союзов, для которых такого рода обнимашки, как и виляние хвостом у собак в стае – обычная практика в выражении лояльности и поддержки друг друга.

И действительно: Лысков – мне друг, но не восемнадцатилетняя тайваньская девочка, чтобы я его душил в своих объятиях.

Кто-то скажет: «А русское целование»?! Отвечу: есть такое, но думается мне, что это – позднее христианское заимствование, поэтому и троекратное.

Но идем дальше.

Я и Нептица еще пару часов погуляли, дефелируя по "Бродвею". Зашли на "квадрат" (Мурманская точка знакомств и нескромных предложений, если, кто не знает). Равнодушно заметили возбужденное «трепыхание» при нашем появлении девчонок, делающих вид, что они зашли туда, чисто, посидеть и покурить; и не спеша двинули к Лыскову. Он жил рядом, в центре, недалеко от «десятки» (средняя общеобразовательная школа №10).

Лысков был обнаружен, как и предпологалось, у себя на квартире и странное дело, как обычно, один. Странно, потому, что ему, как и нам было не больше 21 года, а вечная помеха молодому счастью – родиши – у Лыскова не наблюдалась.

Где были его родители, он не рассказывал, а мы не спрашивали.

Пройдя по длинному коридору, на пороге кухни я и Макс остолбенели; и хотя по Мурманскому обычаю, срисованному у старших мужиков, включая старину Горация, мы старались »nil mirari» – ничему не удивляться, но все же картина "Лысков и его столовая" была довольно смелая:

С самой безразличной физиономией, и это обычное его состояние, Лысков сидел за столом у окна, а вдоль стены за ним, за холодильником, да и вообще везде по периметру небольшой, как обычно в те времена кухни, стояли тогдашние деревянные ящики с пивом, водкой, вином, да и чего там только небыло!