Однажды, когда я шла обратно, меня укусила большая черная собака, но я никому об этом не сказала. Я боялась, что мама меня больше не отпустит со двора, и я не смогу ходить за молоком как взрослая.

Сейчас мне иногда кажется, если бы я осталась там жить, в этой таежной глуши, у меня все было бы нормально, по крайней мере, для той системы координат. У меня был бы свой дом, семья, какая-нибудь обыкновенная работа. Все как у людей.

Наша соседка Аля Рябова, уже немолодая женщина, жила одна. Я не могла выговорить «Аля», и звала ее «баба Рябова». Когда мама уходила на дежурство, а папа уезжал в командировку, она иногда оставалась со мной и моим братом.

У нее на кухне стояла большая пятилитровая кастрюля с компотом, благодаря которой, может быть, я и не очень скучала по родителям. Компот, конечно, был обычным, но я любила сухофрукты и баба Рябова разрешала мне вылавливать из кастрюли все, что я захочу. Она давала мне специальный деревянный пестик, сделанный из еловой палочки с отпиленными веточками. Он был похож на перевернутый зонтик, в котором хорошо застревали фрукты, и маленькие и покрупнее. Ложка для этого дела не годилась, так как кастрюля была глубокая, и я запросто могла нырнуть в нее с головой. Когда компота много, он непрозрачен, и ты никогда не знаешь, что тебе попадется в следующий раз.

Я установила порядок, о котором никому не рассказывала. К примеру, сначала ловила груши, потом урюк и самый последний – сладкий изюм. Я часами сидела около кастрюли, вылавливая и съедая все до последней изюминки, только тогда я думала, что я их не ем, а спасаю.

Вечно занятая мама не спрашивала, чем мы там занимались, и, наверное, узнав, сочла бы это за баловство. Конечно, трудно понять, почему нужно разрешать чужому ребенку играть с собственной кастрюлей компота и вылавливать, что повкуснее. Но я думаю, что баба Рябова просто хорошо меня понимала.

Мне и сейчас иногда хочется к ней в гости, хотя это невозможно.

Когда мне исполнилось четыре года, папе дали повышение, и мы переехали в большой промышленный поселок, круглый год припорошенный унылой цементной пылью. Честно говоря, я до сих пор не вполне оправилась от этого переезда.

Я снова начала ходить на собеседования, чтобы спрятаться от тоскливых мыслей. Однажды перед Новым годом я попала в Центральный Дом Художника. Но ЦДХ не работал, все этажи арендовала выставка «Образование и Карьера». Сотни людей толкались по залам с потерянным видом, сосредоточенно разглядывая яркую рекламу университетов, языковых курсов и кадровых агентств. Реклама призывала – смотри, мол, как можно устроиться в жизни: стать магистром, аспирантом, кандидатом или хотя бы эмигрантом. В прошлом советские люди, наученные горьким опытом финансовых разгромов ельцинских времен, научились понимать: образование – престижная работа, престижная работа – большие деньги, большие деньги дают чувство удовлетворения и превосходства.

Меня нагрузили рекламными брошюрами, газетами с огромным количеством вакансий. Выходит, работа меня тоже искала, а не только я ее. Уже через три дня меня пригласили в кадровое агентство Келли.

Рекрут-агент Нечипоренко выглядела, как студентка, но держалась уверенно. Узкие очки придавали ей важности, белая кофточка с расстегнутой верхней пуговицей подсказывала, что работать она умеет – вот видите как мне жарко, даже пиджак сняла! Если его и не было, пиджака, вовсе.

Нечипоренко проводила меня к своему крошечному столику для «проведения интервью», как она выразилась. Она села так близко ко мне, что я услышала ее дыхание, как будто попала в кресло к дантисту.