Театр находился в двух шагах. Это был дом более обширный, но менее подозрительный и ничем не походивший на театр. Здесь в тёмной прихожей Левин должен был вступить в переговоры по поводу своего спутника, после чего они получили домино и шёлковые полумаски.

– Этот маскарад обязателен, мой дорогой, но вы останетесь довольны.

Они поднялись по широкой лестнице и вошли в обширную залу со сценой, тёмную, где не было кресел, а только лежанки, на которых зрители возлежали. Сцена, освещённая наполовину. В зале удушливый запах пота, ропот поцелуев, вскрики, шёпот. Левин и Ильязд устроились у самого входа.

– Не стоит пытаться идти дальше, иначе служащие примут меня за педераста, а эта репутация не выгодна ни вам, ни мне, главному акционеру. Здесь нет профессиональных актёров, это светское место, здесь выступают только любители, из публики.

– Что же они делают?

– Боже, какой наивник, что делают – спариваются. Ведь для этого же здесь все в масках, подождите минуту. Хотя ещё немного рано, но около этого часа пары, тройки, а то и больше начинают следовать друг за другом на сцене. Обыкновенно вещи самые обыкновенные, но не менее часты и вещи необыкновенные.

– Это тоже русское учреждение?

– Чудак, что вы глухи, слепы что ли, ну, разумеется, все актёры тут (якобы любители, сказать по правде) русские, да и разве кто-нибудь в этом паршивом городе додумается до этого?[99] Нет, русские принесли настоящую культуру, показали себя варварам. Ах, Ильязд, неужели вы не понимаете, что русские – это золотое дно, и вот почему я, несмотря на все трудности, на то, что я еврей, проник в эту среду. Я богатею по часам, и я здесь в год составлю себе чудовищное состояние, и потом, о потом я вам как-нибудь расскажу о невероятных моих проектах…

– А Синейшина, вы не можете ли узнать, здесь ли он?

– Опять Синейшина, возьмите лучше какую-нибудь девочку.

– К чёрту вас с вашими девочками и вот вам обратно ваши пятьдесят лир, с такой сволочью, как вы, не желаю иметь никакого дела! Прочь! – и Ильязд бросился вон из залы и вниз по лестнице. Левин преследовал его, не отставая:

– Стойте, стойте, какой отвратительный характер, ну, чего вы разругались, возьмите эти деньги, они же вам нужны, останьтесь, успокойтесь.

Но Ильязд, сорвав маску и отбросив домино, выбежал на подъезд. Левин устремился вслед за ним. Внизу посередине пустынной улицы возвышалась какая-то личность, сложив руки на груди, и рассматривала театр.

– Вот он, – шепнул, оборачиваясь, Ильязд, – Синейшина? Ну да, Синейшина[100].

Суваров[101] вперился в Ильязда, глаза, полные беспокойства, впал в раздумье, поколебался с минуту, повернулся и, отстранив спокойно Ильязда, вошёл в театр, с яростью хлопнув дверью.

Сумасшедший занимал всегда одну и ту же скамейку на Конской площади[103]^>77. (Какая бы ни была погода), он появлялся откуда-то из глубин Стамбула всегда на исходе дня, усаживался лицом к морю и, откинувшись и бормоча что-то, просиживал до первых лучей дня. Приносил он с собой несколько краюх хлеба, которых не трогал сам, а всё раздавал голубям, слетавшимся за полчаса до его прихода в ожидании благодетеля. Сумасшедший приходил на площадь далеко не ежедневно, иногда пропадал неделями, и, странное дело, голуби никогда не собирались напрасно, их появление предвещало, что Сумасшедший будет непременно.

Когда появился он впервые, сказать было трудно, но обратил впервые внимание на себя в памятный день переворота в апреле[104] 1909 года[105], когда Конская площадь была переполнена офицерством и после убийств младотурецких министров и офицеров, на исходе дня, вдруг появились летящие от мечети Баязида стаи голубей, а вслед за ними явился Сумасшедший и, вежливо попросив группу военных уступить ему его место, уселся, не обращая никакого внимания, и принялся раздавать хлеб птицам, покрывавшим его, усевшимся ему на плечи, на грудь, на руки и на голову.