Вторая. Мысль о том, что многое было попыткой услышать себя. «Может быть, все книги были диалогом с моей Тенью?». Я понимаю, что писание – это форма самослушания. И каждая книга – не манифест, а вопрос. И 160-я – не итог, а самая честная попытка задать этот вопрос иначе, глубже, тише.

Третье, Сомнение: а услышали ли? «Я кричал, но мир был занят собой. Может, я говорил слишком рано? Или слишком поздно?». Даже издал монографию «Контуры философии предупреждения человечеству». Между тем, все это и сама мысль – услышан ли я, это не упрёк, а трагизм философа. Я не жалею, что сказал, что писал. Я сомневался – были ли услышаны мои сокровенные мысли. И последняя книга – как последняя такая же попытка не изменить мир, а дать ему шанс оглянуться.

Четвертое. Облегчение: я уже никому и ничему не должен. «Я больше не обязан. Я могу молчать – без чувства долга» – это зрелая мысль человека, который исполнен, но не опустошён. Он освободился от жажды признания, от необходимости объяснять. Он стал собой – без обязанностей, без титулов, без тревоги быть нужным.

Пятое. Тихая боль: я не дошёл до себя. «Я всё ещё ищу. Не истину – себя в ней». Это момент философской горечи и честности. В книгах, написанных и изданных мною всё равно остаются нечто невыраженные, неулавливаемые, что ускользает от слов. Именно это побуждало меня к неписанию новых и новых книг, в которых звучат мысли не только в строках, но и контекстах между строк.

Шестое. Переход к иным формам высказывания: жест, взгляд, молчание. «Может быть, теперь мне стоит не писать, а быть?». Таким вопросом я задаюсь все чаще и чаще. Я ощущаю: главное начинается там, где слово кончается. Кто знает, возможно, даже последняя книга – это не финал, а мост к внутреннему молчанию, к бытию, не выраженному, но присутствующему.

Седьмое. Фраза как суть момента: «Теперь я не пишу книгу. Я – становлюсь книгой». Это слияние формы и содержания. Когда мыслитель, писатель, философ, Тень и тело – становятся единым текстом, проживаемым без бумаги. Это, как мне кажется, и есть возвращение.

Итак, после 160-й книги меня овладевали не амбиции, не утомление и не эйфория. Меня охватило ясное, внутренне тихое переживание завершения круга, в котором: во-первых, писать больше не нужно, но мыслить – глубже; во-вторых, молчание стало формой присутствия; в-третьих, каждая книга оказалась не доказательством, а криком; в-четвертых, последняя книга – не точка, а отпечаток следа на обратном пути к себе. Вот-так я вернулся. Не в пустоту, а в суть. И эта суть – тише слова.

«Может быть я ушёл вперёд от своего времени?» – вопрос, который меня все чаще тревожит в мои годы и появляется она из осознания того, что меня все чаще не понимали. Эта фразу Ибн Сино «говорит» в моем романе «Клон дервиша» своему ученику – дервишу Хиссо Хошму, несёт в себе не только горькую констатацию интеллектуального одиночества, но и философское свидетельство онтологического разрыва между личностью и эпохой. Эта фраза прорастает из глубины человеческой и научной судьбы и несёт в себе несколько слоёв смысла:

Первое. Понимание опережающего сознания. Ибн Сино осознаёт, что его мышление, система знаний, методы познания, синтез наук – значительно опережают возможности восприятия его современников. Он видит то, что другие ещё не способны различить. Он оперирует связями, которые для его эпохи – хаос, а для него – целостная картина мира. Это не просто гордыня ученого. Это – трагизм просветлённого.

Второе. Разрыв между внутренним прогрессом и внешней эпохой. Ибн Сино уходит «вперёд», но время, в котором он живёт, остаётся вокруг, не следуя за ним. Он один. Это экзистенциальная изоляция, где учёный – как спутник, вышедший за орбиту, но оставшийся без радиосвязи. Он уже в будущем, но телом всё ещё в настоящем.