. Психология слишком легко забывает, что все те числовые статистики, которые эксперимент позволяет нам формировать, являются лишь средством для психологического анализа и интерпретации, а не самоцелью. Она накапливает цифры и числа и не задается вопросом, имеют ли полученные таким образом результаты какую-либо теоретическую ценность: она ищет ответы до того, как вопрос был четко и ясно сформулирован; в то время как ценность экспериментальных ответов всегда зависит от точности, с которой поставлен вопрос. Напомню читателю, как один исследователь за другим проводил многие тысячи экспериментов по оценке небольших промежутков времени, при этом ни один из них не задавался вопросом о том, какой именно момент пытались измерить эти эксперименты, что за психологическое явление имело место в данном случае или какие психологические явления использовались в качестве стандарта временных интервалов. И вот у каждого был свой произвольный стандарт измерения, каждый нагромождал горы цифр, каждый доказывал, что его предшественник ошибался; но ни Эстель, ни Мехнер не продвинули проблему чувства времени ни на шаг.

«Все это должно быть изменено, если мы не хотим дрейфовать в бесплодную схоластику… Повсюду из правильного представления о том, что принципиальные проблемы требуют исследования детальных явлений и что это исследование должно протекать в сравнительной независимости от вопроса о принципах, выросло ложное убеждение, что описание детальных явлений является конечной целью науки. И вот, бок о бок с деталями, имеющими значение для принципов, мы имеем другие, совершенно безразличные и теоретически бесполезные, к которым относятся с тем же рвением. К решению своих бесплодных проблем старые школяры применяли определенную остроту; но для того, чтобы из бесплодных экспериментов получались массы цифр, нужна лишь определенная нечувствительность к приступам уныния. Пусть меньше собирают цифры ради них самих: вместо этого пусть проблемы доводятся до такой степени, чтобы ответы на них приобретали характер принципов. Пусть каждый эксперимент будет основан на гораздо большем количестве теоретических соображений, тогда число экспериментов может быть значительно уменьшено38».

То, что говорит о специальной группе исследований один из ведущих молодых психологов, не может не отразиться на всех отделах, в которых психология может учиться. Ведь физиологический, или, как его технически называют, психологический, эксперимент координируется со многими другими источниками информации. Многое, например, можно узнать из тщательного изучения языка теми, кто сочетает глубокие лингвистические знания с психологической подготовкой. Именно в языке, устном и письменном, мы находим одновременно великий инструмент и великий документ отчетливого человеческого прогресса от простой Психеи к зрелому Нусу, от Души к Разуму. Независимо от того, рассматриваем ли мы разновидности его структуры под различными этнологическими влияниями или стадии его роста в нации и отдельном человеке, язык дает нам свет на дифференциацию и консолидацию идей. Но и здесь легко потеряться в мире этимологии или увлечься заманчивыми вопросами реальной и идеальной филологии.

«Человек психолога, – говорит Гербарт39, – это социальный и цивилизованный человек, который стоит на вершине всей истории, через которую прошел его род. В нем зримо сочетается вся множественность элементов, которые под именем психических способностей считаются универсальным наследием человечества. Были ли они изначально объединены, были ли они изначально множественными – это вопрос, о котором факты умалчивают. Дикарь и новорожденный дают нам гораздо меньше поводов для восхищения диапазоном их разума, чем более благородные животные. Но психологи выходят из этого затруднения, необоснованно полагая, что все высшие виды умственной деятельности потенциально существуют у детей и дикарей – хотя и не у животных – в виде рудиментарной предрасположенности или психической одаренности. О таком зарождающемся интеллекте, зарождающемся разуме и зарождающемся моральном чувстве они находят узнаваемые следы в тех скудных сходствах, которые поведение ребенка или дикаря обнаруживает с поведением цивилизованного человека. Мы не можем не отметить, что в своих описаниях они имеют дело с особым состоянием человека, которое, отнюдь не будучи точно определенным, просто следует общему впечатлению, произведенному на нас теми существами, которых мы называем цивилизованными. Это общее впечатление неизбежно характеризуется крайне неустойчивым характером. Ибо не существует общих фактов: подлинные психологические документы лежат в сиюминутных состояниях отдельных людей, а от них до высоты универсальной концепции человека вообще – неизмеримо долгий путь».