– Я сожалею. – Андрей Иванович понимающе тряхнул головой. – Естественно, что внучка привыкла к нам больше, чем к вам. Мы её нечасто возим в Москву – это верно, мало показываем матери и вторым деду с бабушкой, не по злому умыслу, конечно. Но ведь вы сами не торопитесь её увидеть, не ездите в Григорьевск. Почему мать ни разу не навестила ребёнка с тех пор, как разошлась с Алексеем? Да и пока не разошлась, всего два-три раза заезжала. Для нас с Верой Валерьяновной это загадка.

– Ну, почему мы не ездим, ясно. Обида заедает оттого, что внучка живёт при Чугуновых деде с бабкой, а не при Шитиковых. Вы для нас вроде уже посторонние люди. Да и мы, как и вы, немолоды, трудно собраться. В отношении Ирины тоже никакой загадки нет. Она вас не любит, дичится, опасается – как хотите называйте. И чем дальше – тем больше. Ей кажется: вы что-то наговаривали на неё Алексею. Ирина с детства мнительная, капризная, самолюбивая. Вот и не едет. Мы ей: «Ты не к Чугуновым поедешь, а к дочери». А она в ответ: «Всё равно они там есть. Ни за что не поеду».

– Упрямая, – сказал Шитиков. – Если что-то возьмёт в голову, ничем не переубедишь.

– Извините, но у меня складывается впечатление, что Ирина равнодушна к своему ребёнку, – сказал Андрей Иванович. – А что она не хочет видеть нас с Верой Валерьяновной, просто отговорка.

– И равнодушие тоже есть, – согласилась Шитикова. – Они с Алексеем, скажу вам, оба к Насте равнодушные. Отец-то много теперь ребёнком занимается?

– Не хочу врать: немного.

Чугунов остерёгся добавить, что Алексей рядом с дочерью и не живёт.

– Видите! Уехал к Насте, а занимается ею всё равно мало. Наверно, опять у него друзья-товарищи… Малышка, пока отец с матерью её вам не сбагрили, была для них забавой. Они и воспитывать её взялись как-то не по-людски. Если плакала, сами не успокаивали и нам с дедом не давали; в стенку ей постукивали, чтобы не плакала.

– Мне об этом известно, – сказал Андрей Иванович. – Сын нам с Верой Валерьяновной докладывал. Поначалу я думал, он шутит.

– Они с Ириной по заграничной системе воспитывали ребёнка, – снова откликнулся Шитиков, – по статье из английского журнала. В ней говорилось, что детей надо с пелёнок приучать к напряжённой жизни. Рекомендуется, если младенец уж слишком разорался, поставить ему в коляску приёмник и завести рок-музыку.

– Ну и как, ставили?

– Не знаю. Не видел.

– Молодые наши ни меня, ни деда к малышке не подпускали, – уныло произнесла Татьяна Ивановна. – Дед, мол, чего доброго, напугает ребёнка своим видом или возьмёт как-нибудь не так и покалечит. А мне говорили, что я некультурная, раз всю жизнь в торговле, что не смогу дать Насте ничего хорошего. Потом уж, когда они зашились с экзаменами в университете, то и отправили внучку в Григорьевск, вместо того, чтобы оставить на бабку с дедом в Москве.

Чугунов помедлил, прикусывая губу. Он вспомнил, что про отправку Насти в Григорьевск её отец говорил несколько иначе.

– Вон, значит, что! – сказал он. – Завеса приоткрывается! Они вас тяжело обидели недоверием и лишили внучки! Жаль, что вы раньше не рассказали.

– Постеснялись, – ответила Шитикова.

– Послушайте, Татьяна Ивановна, я вам сочувствую. Вы с Александром Васильевичем так драматично отстранены от Насти. Но всё равно она и ваша внучка. Не откажетесь! – Последнюю фразу Андрей Иванович постарался сказать шутливо. – Но не всё потеряно. Теперь вы можете взять Настю к себе. Мы с Верой Валерьяновной советовались. Будущей осенью девочка пойдёт в общеобразовательную школу. Может быть, ей лучше учиться в Москве? Как вы считаете? Нам непросто было бы отдать вам внучку, но мы поступим по справедливости. С матерью Насти я не берусь договариваться, хотя, по здравому рассуждению, она должна обрадоваться тому, что я предлагаю.