Сознание человека, включенного в безличный круговорот природы, – это внеличностное, внеисторическое сознание, которое не замечает многообразия, богатства, уникальности и неповторимости как человеческой личности, так и исторических событий. Для такого сознания все неуникально, все повторимо, все физически, природно, воспроизводимо и в мире, и в человеке.

Но идея вечного возвращения присуща и мифологическому мировоззрению, которое, чувствуя неуверенность в настоящем, ищет опору в прошлом. В период коренной ломки родоплеменного строя, когда происходили жестокие и беспощадные процессы – обнищание, разорение общинников, их закабаление – обострилась ностальгия по прошлому, тоска по утраченному «золотому веку». Настоящее – это худшее изо всего, что было, это «железный век», принесший людям беды и несчастья. Этот мотив явно звучит в творчестве древнегреческого поэта Гесиода.

К V в. до н. э. в античности уже сложилась иная оценка происходящего, когда большое значение придавалось не прошлому и не будущему, а настоящему, приобретавшему для античного мировоззрения самодавлеющий характер. Такое мировоззрение настраивало не на преобразование мира, а на поддержание достигнутого равновесия, причем равновесия гармоничного, создающего ощущение завершенности и полноты бытия. То, что выходило за рамки разумного, благоустроенного миропорядка, что не было подвластно человеку (судьба), теперь не очень волновало древних греков. Спорить с судьбой они не собирались, но и страха она им не внушала. Судьба являлась для них своеобразным коррелятом непознанного, с которым надо считаться. Но античное сознание было больше занято настоящим, достигнутым, известным, благоустроенным бытием, чем непонятным, таинственным, неизвестным. Будущее тоже не внушало ни страха, ни особенного энтузиазма.

Антиисторичность античного сознания выражается и в таком жанре античного искусства, как авантюрный роман. Авантюрное время, как отмечает М. М. Бахтин, не оставляет следов ни в мире, ни в людях. «Мир и человек в нем абсолютно готовы и неподвижны. Никаких потенций становления, роста, изменения здесь нет. В результате изображенного в романе действия ничто в таком мире не уничтожено, не переделано, не изменено, не создано вновь. Подтверждено лишь тождество всего того, что было вначале»[8]. Отметив отсутствие принципиальных различий между подходом к чужой жизни и своей собственной в эпоху античности, М. М. Бахтин пишет, что самосознание человека опирается здесь только на такие моменты своей личности и своей жизни, которые повернуты вовне, «овнешнены», существуют для других так же, как и для себя. Только в них самосознание ищет свою опору и свое единство. Других же интимно-личных, «самостных», индивидуально неповторимых моментов, повернутых к самому себе, самосознание вовсе не знает[9].

Прорыв деспотии циклического внеличностного мировоззрения впервые был осуществлен в христианстве, которое, возникнув еще в эпоху античности, становится духовной доминантой средневековой культуры.

Хронологически начало эпохи средневековья датируется концом V в. н. э., когда произошло падение Западной Римской империи. Однако предпосылки этого заключались в кризисе, в том числе и духовном, античной культуры, который начался задолго до падения античной цивилизации.

В IV в. до н. э. античный полис, основанный на непосредственном рабовладении, исчерпал свои возможности и уступил место военно-монархическим формам социально-политической организации (империя Александра Македонского, а затем и Римская империя), основанным на крупном опосредованном рабовладении. В пределах огромных военно-монархических образований с разветвленным бюрократическим аппаратом чиновников отдельный человек превратился в ничтожную пылинку. Общественно-политическая энергия гражданина полиса, утратившего свою государственную самостоятельность, не находила выхода и сублимировалась внутрь. Таким образом, в эпоху эллинизма создавались более благоприятные условия для развития личностного самосознания, глубинной саморефлексии, что одновременно являлось защитной реакцией человека на внешнюю тотальную власть военно-бюрократической машины. Это подготовило почву для принятия и широкого распространения христианства в условиях духовного кризиса, поразившего античное общество, не только среди массы бесправных рабов, но и состоятельных свободных граждан. Формировалось убеждение, что не существует разумного способа избавления от оков бездушной «гармонии» предметно-вещественного мира, который стал восприниматься как громадная темница для нарождавшейся духовности человеческой личности.