Ганичев принял коробку и галантно вручил ее девушке.

Саксофонист сошел с эстрады, подошел к Ганичеву.

– Здравствуй, Юрик! Думаю, кто это так лихо пляшет. Совсем по-нашему… Молоток!

– Здравствуйте. – сказал Ганичев, пожимая ему руку.

Девушка уже ела мармелад, поглядывая на Ганичева с любовью.

Саксофонист Герасимов и Ганичев, пользуясь перерывом, сидели в буфете и пили пиво. Девушка сидела тут же со своею коробкою мармелада и пила пепси-колу, прислушиваясь к разговору мужчин.

– Поболтался в Тульской филармонии, потом в Сибири, – рассказывал Герасимов, – работы нет, джаз не покупают… А раз нет работы, то и звука нет. Нет игры. Я уже лет пять не музыкант, а лабух.

– Ешьте мармелад, – предложила девушка.

Герасимов посмотрел на нее с удивлением, но мармелад взял.

– Да, честно сказать, из нашей компании только Леха и Боря джаз понимали. А мы так – попали в струю… Я Бориса несколько лет назад встречал. Посидели с ним у него на кухне, потом он мне сыграл. Идеи у него колоссальные, никому не снилось. А слушать кто будет?

– Адрес его знаешь? – спросил Ганичев.

– Записан… – Герасимов достал записную книжку, раскрыл и положил перед Ганичевым.

Ганичев списал адрес.

– А Леху мы просто предали, – сказал Герасимов, пряча книжку. – Сейчас даже на глаза ему стыдно показаться… Да не хочу я мармелада! – вдруг вскричал он, заметив, что девушка снова подсовывает ему коробку.

Девушка испугалась.

– Дядя шутит, – мрачно прокомментировал Ганичев. – Эх вы! – вздохнул он. – Мы же вашими руками, вашими губами играли! Вы для нас были… ну как не знаю кто. Свет в окошке. Своя команда. Мы за вас были готовы в огонь и в воду… Если бы я играть умел! Может, я двадцать лет ждал, что вы вернетесь… – закончил он, опустив голову.

Герасимов тяжело сопел. Девушка растерянно переводила взгляд с одного на другого.

Подошел музыкант из ансамбля.

– Геннадий Петрович, время! – он постучал по часам.

Герасимов тяжело поднялся.

– Извини, – сказал он, пожимая Ганичеву плечо.

– Ну я пойду… – с сочувствием проговорила девушка.

Она не знала – брать ей мармелад или нет. Потом решилась, взяла.

Ганичев сидел, обхватив голову руками. Из зала донеслась музыка. Это было вечно: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»

Джазовый теплоход был уже где-то среди сплошных льдов, едва пробирался между ними – заиндевелый, покрытый льдом, – и на палубе его не было ни души.

В полной тишине было слышно, как трутся о борт льдины.

Один среди бескрайних просторов.

Сокольников был в ярости.

– Ты меня жалел, да? А я не нуждаюсь! Я правду люблю. Мендель рок лабает – вот правда! Почему я должен об этом от других узнавать?

– Извините, Алексей Дмитрич, – виновато оправдывался Ганичев.

Разговор происходил в фойе Дворца культуры, где происходил очередной концерт фестиваля.

– Извините… – проворчал Сокольников. – А что остальные?

– Ну Баня, вы знаете, книжки пишет. Кротов… грузчиком в гастрономе…

– Что? Вот это? – Сокольников щелкнул себя по кадыку.

Ганичев уныло кивнул.

– Идиот!

– Гена Герасимов на танцах играет в Мурино…

– Та-ак… Господи боже мой! А как петушились! Говорил им – выживем только вместе… Не хочу я их видеть!

– Да они и сами не очень-то, – признался Ганичев.

– Что-о? – обиделся Сокольников.

– Стыдно им, Алексей Дмитрич.

– Правильно. И должно быть стыдно.

Прозвенел звонок.

– Пойдем послушаем. Интересные ребята, – сказал Сокольников. – Главное, молодые.

На сцену вышел ансамбль молодых джазистов. Ведущий объявил:

– Выступает ансамбль Константина Дюбенко.

Музыканты заиграли.

Сокольников и Ганичев слушали в ложе.

– Пианист консерваторию кончил, представляешь? – с некоторой завистью сказал Сокольников, оборачиваясь к Ганичеву. – Боря бы видел! Он все страдал, что нам образования не хватает.