Молодые играли легко, технично, азартно.

Дверь открыл юноша лет восемнадцати – высокий, стройный, с пробивающимися черными усиками.

– Это квартира Решминых? – спросил Ганичев.

– Да.

– Простите, я старый приятель Бориса Игоревича…

– Проходите, – без улыбки кивнул юноша.

Ганичев зашел в прихожую небольшой двухкомнатной квартиры. Протянул руку юноше.

– Ганичев.

– Борис.

– Сын?

Юноша кивнул все так же сдержанно.

– Мог бы я видеть его жену?

– Мама! – позвал Борис.

– Значит, вы тоже Борис… – задумчиво сказал Ганичев.

Он раскрыл портфель и достал оттуда букетик цветов.

Из кухни показалась женщина с нервным лицом. Она настороженно посмотрела на гостя.

– Здравствуйте. Я из джаз-клуба, – Ганичев протянул ей букетик.

Она не торопилась брать.

– У нас проходит джазовый фестиваль… – продолжал он, держа букетик в вытянутой руке.

– Спасибо, – холодно кивнула она, взяла цветы и тут же отдала их сыну.

Борис ушел с цветами в кухню…

– Мы хотели… – Ганичев замялся.

– Хотели пригласить? Я угадала? – язвительно проговорила она. – Нужно было думать раньше! Может быть, всего этого и не случилось бы! Вы забыли о нем!

Сын снова появился в прихожей.

– Мама… – успокаивающе обратился он к матери. – Проходите, пожалуйста, в комнату…

Ганичев зашел.

На самом видном месте висела большая фотография Бориса Решмина, играющего на трубе.

Ганичев скорбно покачал головой.

– Борис был прекрасным музыкантом…

– Хватились! – воскликнула она. – Где вы раньше были? Вы же его знали! При его гордости, впечатлительности, мнительности… Он не хотел навязываться, а вы не звали. Он никому не был нужен!

– Мама, он преподавал, – мягко заметил сын.

– Оставь! Он максималист, это не могло его удовлетворить. Вы погубили его! – бросила она Ганичеву.

– Я… я не знал всего… – Ганичев прижал руки к груди.

– Зачем вы пришли? – она впилась в него взглядом.

– Мне поручили пригласить…

– Его не вернуть!.. Столько лет, столько лет! – она зарыдала.

Ганичев помог сыну усадить ее на диван. Сын сделал знак Ганичеву, чтобы тот молчал. Он принес воды из кухни и дал матери. Она отпила глоток.

– Боря дорог нам, – пробормотал Ганичев.

– Понимаю. Его вы пригласить не можете, – сказала она, сделав особое ударение на слове «его».

Ганичев вынул билет, положил на стол.

– Собирается старый состав Сокольникова…

Молодой Решмин встрепенулся, бросил взгляд на мать, потом на билет.

– И без него. Кто бы мог подумать! Нет, я не верю! – она снова заплакала.

– Простите, – Ганичев мялся, не решаясь задать последний вопрос, но уйти так тоже не мог. – Я знаю, что вы продали его трубу. Зачем вы это сделали?

Сын сделал страдальческое лицо. Незаметно от матери он пытался показать Ганичеву, что говорить об этом не нужно.

– Ах, вам это известно? – холодно отреагировала она, вскинув голову. – Это лично мое дело!

– Да, конечно… И все же… – с сомнением сказал Ганичев.

– Я не могла на нее смотреть! Она мне мешала, мешала, мешала! Она – это он! Сначала я надеялась, что он вернется. Но теперь это прошло. Надежды нет.

– Вернется? – ошеломленно спросил Ганичев. – Он ведь… умер…

– Умер?! – вскрикнула она. – Боря умер?!

– Кто вам сказал? – испуганно спросил сын.

– Да вы… Труба… – Ганичев смешался. – Человек, которому вы продали трубу. Он сказал, что купил у вдовы, – наконец объяснил он.

– О господи! – она уронила руки. – Как вы меня напугали! Я его обманула. Мне не хотелось говорить, что Борис ушел.

– Значит… он жив? – Ганичев почти лишился чувств.

– Конечно, жив. Прекрасно жив, – сказала она со злостью. – Мы расстались в прошлом году. Я готова была бедствовать с непризнанным музыкантом, но с признанным дельцом…