– Она оставила свою карточку?

– Нет. С ней был господин. Та самая, которая приходила сегодня ночью. Вы знаете, она оказалась очень милая.

– Она была с кем-нибудь из моих знакомых?

– Не знаю. Он никогда здесь не бывал. Он очень большой. Очень, очень большой. Она очень милая. Очень, очень милая. Ночью она, должно быть, была немножко… – Она подперла голову рукой и стала раскачиваться взад и вперед. – Скажу вам откровенно, мосье Барнс. Ночью она мне не показалась такой gentille[3]. Ночью я была другого мнения о ней. Но поверьте мне, она очень, очень милая. Она из очень хорошей семьи. Это по всему видно.

– Они ничего не просили передать?

– Просили. Они сказали, что заедут через час.

– Когда они придут, попросите их наверх.

– Хорошо, мосье Барнс. А эта дама, эта дама не кто-нибудь. Немножко взбалмошная, может быть, но не кто-нибудь.

Консьержка, прежде чем стать консьержкой, держала ларек с напитками на парижском ипподроме. Ее трудовая жизнь протекала на кругу, но это не мешало ей изучать публику в ложах, и она с гордостью сообщала мне, кто из моих посетителей хорошо воспитан, кто из хорошей семьи, кто спортсмен – слово это она произносила в нос и с ударением на последнем слоге. Единственное неудобство заключалось в том, что люди, не относящиеся ни к одной из этих категорий, рисковали никогда не застать меня дома. Один из моих друзей, весьма недокормленного вида художник, который, очевидно, в глазах мадам Дюзинель не был ни хорошо воспитан, ни из хорошей семьи, ни спортсмен, написал мне письмо с просьбой выхлопотать для него пропуск, чтобы он мог пройти мимо моей консьержки, если ему захочется заглянуть ко мне вечерком.

Я поднялся к себе, стараясь угадать, чем Брет пленила мою консьержку. Телеграмма была от Билла Гортона с известием, что он приезжает пароходом «Франция». Я положил почту на стол, пошел в ванную, разделся и принял душ. Когда я вытирался, у входной двери послышался звонок. Я надел халат и туфли и пошел к двери. Это была Брет. За ней стоял граф. В руках он держал большой букет роз.

– Хэлло, милый! – сказала Брет. – Вы не желаете нас принять?

– Пожалуйста. Я только что искупался.

– Вот счастливец – искупался.

– Только душ принял. Садитесь, граф Миппипопуло. Что будем пить?

– Не знаю, сэр, большой ли вы любитель цветов, – сказал граф, – но я взял на себя смелость принести вам эти розы.

– Дайте их мне. – Брет взяла букет. – Налейте сюда воды, Джейк.

Я вышел на кухню, налил воды в большой глиняный кувшин, и Брет сунула в него розы и поставила их на середину обеденного стола.

– Ну и денек выдался!

– Вы не помните, мы как будто условились встретиться в «Крийоне»?

– Нет. Разве мы условились? Значит, я была пьяна до бесчувствия.

– Вы были совсем пьяная, дорогая, – сказал граф.

– Да. Граф был ужасно мил.

– Консьержка теперь в восторге от вас.

– Ну еще бы. Я дала ей двести франков.

– Какая глупость!

– Не свои, его, – сказала она, кивая на графа.

– Я решил, что нужно дать ей что-нибудь за беспокойство вчера ночью. Было очень поздно.

– Он изумителен, – сказала Брет. – Он всегда помнит все, что было.

– Как и вы, дорогая.

– Фантазируете, – сказала Брет. – И кому это нужно? Послушайте, Джейк, вы дадите нам сегодня выпить?

– Доставайте, а я пока оденусь. Вы ведь знаете, где что найти.

– Как будто знаю.

Пока я одевался, я слышал, как Брет ставит на стол сифон и стаканы, а потом я услышал их голоса. Я одевался медленно, сидя на кровати. Я чувствовал себя усталым, и на душе было скверно. Брет вошла в комнату со стаканом в руке и села на кровать.

– Что с тобой, милый? Не в духе?

Она поцеловала меня в лоб.