Лицо Романа исказила гримаса изумлённого недоумения хриплого гнева. Сжав кулак, он растянул рот в улыбке, которая пугала уровнем своей учтивости.

– Ну дай мне по роже, давай! – вздёрнув подбородок, выпалил Свят; в грудь изнутри било какое-то пушечное ядро. – Что это изменит?! Что это меняло хоть раз?! Играл роль добродетели в судах, а дома избивал десятилетнего! ТЕБЕ БЫ СЛОВО НЕ ДАЛИ НИ РАЗУ, ЕСЛИ БЫ КТО-ТО ЗНАЛ МЕТОДЫ ТВОЕГО ГУМАННОГО СУДА!

Не верилось.

Не верилось, что кулак Романа ещё никуда не приземлился; что он слушает эту речь до конца, приторно вскинув густые брови.

Не верилось; и пушечное ядро дымилось и постанывало.

– «НЕ НРАВИТСЯ» ОНА ТЕБЕ?! – громыхнул Свят; казалось, этот крик вознёсся под крышу дома радиоактивным грибом. – ЛЮБИЛ ТАКУЮ, НО ЗАССАЛ?! НЕ ПОТЯНУЛ ТАКУЮ?!

…ХЛЯСЬ! Кулак зава кафедрой приземлился: аккурат в угол его глаза – выпуклой фамильной печаткой.

За годы она впитала, пожалуй, литр его крови.

Глаз запульсировал и утробно заныл; по щеке сверху вниз побежали волны боли.

Но внутри… Внутри цвела феерия.

Он сказал всё этому Гудвину в обосранных штанах – и пусть теперь сколько угодно включает грозный голос над пустым троном.

Впору было давать сдачи; превращать славный лик бывшего прокурора во вчерашний винегрет – но что-то грозное в груди связывало руки цепями.

Внутренний Ребёнок рыдал, забившись под стол Судьи. Прокурор стыдливо отводил глаза от своего прототипа.

– Всё сказал, тварь? – наконец прошипел Роман, тяжело дыша; на его выбритых щеках проступили багровые пятна. – Не понимаешь словами, будет по-другому.

Прошагав к столу, отец ударил по нему кулаком; стакан из-под козьего молока со звоном подпрыгнул.

Смахнув со скулы каплю крови, Свят медленно растёр её между пальцев.

Мысли походили на бюджетный салют в райцентре, но в одном были странно ясными.

Неужели попал с версией про «такую же»? Быть того не могло.

Обитатели Зала Суда понуро молчали; Внутренний Ребёнок глухо рыдал и звал папу.

Снова промокнув щёку, Свят уставился в окно, считая капли, что по нему сползали.

Две капли. Три. Четыре.

Отец молчал, хрипло дыша и изредка покашливая.

Шесть капель. Седьмая слилась с восьмой, и они догнали девятую.

«Хороших людей не бьют», – назидательно изрекал Роман, когда его сын хмуро разглядывал ссадины в зеркале ванной.

Пусть не хороший. Пусть хуже всех. Только бы отсюда.

На воздух; в дождь; под ураган; внутрь апрельского торнадо. Лишь бы снова поверить в существование невидимого в этой квартире тела.

Лишь бы слышать свои мысли и верить им.

Но отчего-то было важно не покидать комнату до оглашения приговора.

– Значит, так, – низким голосом проговорил отец. – Деньги теперь получаешь только на еду и нужды по учёбе. Не дай бог что-то ей купишь или займёшь у кого. Узнáю. Все прогулы будешь отрабатывать. Перед преподавателями приседать. Тебе остаётся или квартира, или машина. Выбираешь квартиру – завтра пригоняешь машину сюда. Выбираешь машину – переезжаешь в эту комнату. Коммунальные или бензин лимитирую. Будешь и дальше мразью, лишу вообще всего.

Чего и следовало… Следовало. Конечно.

Чем Рома всегда умел форсить, так это тугими пачками.

Сердце на миг упало, но тут же встрепенулось и заколотилось – так яростно, словно должно было доказать, что он пока не думает сдаваться.

Нет, ни за что. Только не жить здесь.

Эту комнату не спасёт ни один ностальгический плакат.

Разомкнув зубы, Свят едва слышно выдавил:

– Выбираю квартиру.

Услышал про «таксовать», сука гнойная.

– Завтра жду ключи от Ауди. Свободен, – железным басом бросил Рома.

Он мог забрать машину сразу и сегодня – но решил дать поездить; попрощаться.