Ещё, твою мать, один.

Варламов уже две недели выглядел кислее незрелой клюквы и явно полагал, что царевич Елисей ловко обвёл его вокруг пальца: и проиграл, и сэкономил.

И это он ещё не знает, что Вера теперь со мной.

Артур наверняка не поверил, что Свят «нихрена не делал» для победы в споре, и очень жалел, что поспешил вывалить Олегу об отмене пари.

Своими же руками убил повод для ссор между ними, которые он нежно обожал.

И вот, опять: в этой аудитории можно было сидеть по трое; многие так и сделали.

Варламов же занял лишь два стула, на одном из которых сидел сам.

Было неясно, для кого именно он место не приберёг, но Олег решил это за него.

Шагнув к четвёртому ряду, он меланхолично втиснулся между Карпюк и Андреевым, даже не взглянув на Артура. Напряжённо проследив за ним, Свят медленно опустился на стул рядом с Варламовым.

Ещё вчера он попытался бы найти возможность сесть с Петренко.

Сегодня же от этой перспективы упорно воротило нос что-то липкое внутри.

Казалось, чем меньше времени он проводит с Олегом, тем хуже Олег помнит Веру.

Задумчиво ковырнув неровный край парты, Свят подхватил телефон, отвернул экран от Артура и быстро напечатал: «После пары жду в машине, моя маленькая».

Если бы он ещё в холле не решил сообщить ей это, он бы отправил галиматью, которую оставил на доске чужой препод, – лишь бы сейчас написать хоть что-то.

Лишь бы поставить в конце любой галиматьи слово «моя».

… – Прекрасно. Больше не надо заменять общим местоимением замечательное своей притяжательностью местоимение «моя», – пробормотал он вчера в её тёплую шею.

– Да. Добрых снов, хороший мой, – отозвалась она, сжимая его запястье.

Когда неудобная для одного тахта успела стать такой просторной?

– Жарко, Свят, – пробурчал комок золотого света, заключённый в кольцо его рук. – Ну отодвинься. У тебя так батареи жарят, не то что в общаге.

– Точно, при первой же возможности пойдём ночевать в общагу, – сонно пробормотал он. – Там тебе некуда будет отодвигаться на полуторке.

– Ну тесно же! – прохныкала Уланова, ударив по его колену своим. – Отодвинься!

Ну не буянь, любительница личного пространства.

– Ну потерпи. Не так уж тесно ведь, – рассеянно попросил он, вынырнув из полусна.

Пальцы пробежали по её плечам и замерли на предплечьях. Вот так.

Вот так он хотел уснуть: поглаживая против роста крошечные волоски на её руках.

– Не хочу отодвигаться, – прошептал Внутренний Ребёнок, касаясь золотых лучей, что лились из её сердца. – Ну пожалуйста. Не так уж тесно же.

Совсем не тесно. У тебя под кожей.

Как же странно было наконец ощущать себя вне виноватой драмы.

Сколько же слов находилось в голове для описания этой драмы!

До чего охотно и красочно мы можем говорить о своих страданиях и боли!

И как сложно описать своё тихое долгожданное счастье.

«Вначале было слово», ты права.

А теперь слова нужны только для того, чтобы вывести на стенде, «что такое любовь».

Слово, что нашлось гигантскими усилиями Зала Суда и создало новую реальность.

Слово, которое он всё никак не решался ей сказать.

Потому что ответное признание приведёт его к победному финишу.

А этой победы проигравший на старте давно не хотел.

– Отменил пари для Варламова, но не отменил для себя, – задумчиво уронил Судья.

Чёртовы дебилы.

Что один – со своим «закончил за здравие», что другой – со своими двумя стульями.

Как хорошо было в библиотеке – когда в голове роились только мечты о вечере.

…Вечер субботы. Стихи Рождественского. Узкая общажная кровать. Праздничный день наутро. Её переливчатый голос и заразительный смех.

Запах её тела, лица и губ; запах корицы под майским дождём.